ПОСЛЕ ПРЕМЬЕРЫ

Владимир Штерн

Эта статья не является полемикой с рецензией Марка Зальцберга на спектакль «Самоубийца». Судить постановку – привилегия зрителя. Мне же просто хочется продлить удовольствие общения с комедией Эрдмана и обсудить рождённые ею мысли.

Характеры пьесы карикатурны, как маски итальянской комедии дель арто и как гоголевские «свиные рыла». Эрдман подчеркивает родственность Гоголю, цитируя тридцать пять тысяч курьеров из «Ревизора» и Русь-тройку из «Мертвых душ». Поведение персонажей «Самоубийцы» смешно и нелепо. На первый взгляд кажется, что Эрдман безжалостно высмеивает обывателя, как это делали многие его современники.

Но почему же Станиславский, Горький, Мейерхольд и другие смыслящие в драматургии люди считали комедию Эрдмана гениальной? Чтобы попытаться понять это, отвлечёмся от карикатурности персонажей «Самоубийцы» и вслушаемся в то, что они говорят. Подсекальников: «Я прошу вас от имени миллионов людей: дайте нам право на шёпот». Мария Лукьяновна: «Ведь людям-то не хочется умирать». Серафима Ильинишна: «Уж если есть протекция, то работа отыщется». Александр Петрович: «Лучше меньше идей и побольше хлеба». Аристарх Доминикович: «Мы хотим, чтобы к нам хоть немного прислушивались». Виктор Викторович: «У писателей музыкантская жизнь. Мы … всё время играем туш». Пугачёв: «Не могу торговать я в такую эпоху». Отец Елпидий: «Церкви Божии запечатывают». Раиса Филипповна: «Сейчас наступила немая любовь».

«Если вы можете понимать суть» (Подсекальников), то тут не смеяться хочется, а плакать, поскольку «очень печально так жить» (Мария Лукьяновна). Реплики комедии отражают болевые точки постреволюционной России. Возьмём такую тонкую материю, как любовь. Революция смела тургеневских барышень и их воздыхателей. Ухаживания огрубели и опошлились, «мужчины в минуты любви совершенно не разговаривают, только сопят». Да, что там любовь! – Писателям зажимают рот, церкви закрывают, частную торговлю ликвидируют, много вздорных идей и мало хлеба. Ох, не смешно всё это.

А вот как в пьесе представлена господствующая идея – «марксисткая точка зрения». Гегемон Егорушка заявляет что, при социализме вина не будет, дам не будет, да и человека не будет – только «огромная масса масс». И ещё: «Есть другая, прекрасная, чудная жизнь. Жизнь с бельём, с обстановкой, мехами, косметикой». Но не в Советской России, потому что утопия не способна дать людям не только «чудную жизнь», но и просто «тихую жизнь и приличное жалование».

Программу большевиков Эрдман высмеивает аллегорией (его антисоветские басни ходили из уст в уста и были причиной ссылки). Разберём сцену с духовой трубой – казалось бы, цирковую хохму. Согласно «Руководству по игранию» и смете Семёна Семёновича, труба открывает «золотое дно». Через эту трубу Семён Семёнович «различал своё будущее». Что-то знакомое. Идём дальше. «Есть такая труба» – говорит Александр Петрович, а нам вспоминаетя: «Есть такая партия!». «Труба бе»- говорит Калабушкин, а нам слышится ВКП(б). А кто автор «Руководства»? – Теодор Гуго Шульц. «Это кто-нибудь, верно, из Коминтерна» – говорит Аристарх. Вся история с трубой оказывается «комбинацией из трёх пальцев», кончаясь полным конфузом. Ну, как в воду глядел Николай Робертович, когда словами главного героя сказал: «Мне Маркс не понравился».

Нет, пьеса Эрдмана не издевательство над жалким обывателем, она – плач по нему, жертве своры провокаторов, толкнувших народ под колёса утопии. Кстати, фамилия Подсекальников близка к Подколёсину из «Женитьбы» Гоголя. Подсекли-таки русский народ в двадцатом веке!

Подойдём к обывателю «по-философски», как говаривал Семён Семёнович. Дореволюционная русская литература сострадательна к маленькому человеку – Евгений из «Медного всадника», Акакий Акакиевич из «Шинели», униженные и оскорблённые герои Достоевского. Совсем иное отношение к обывателю после Октября. Сочувствующие революции писатели – Маяковский, Ильф и Петров, Бабель – обрушиваются на мещанина, как на врага. И не случайно, потому что обыватель и утопия не совместимы. Утопия зовёт к жетвам ради «светлого будущего», а мещанин хочет «изячной жизни», которую утопия не может ему дать ни сейчас, ни потом. Обыватель неистребим, он ежедневно воспроизводится прозой жизни и, в конце концов, хотя и ценой огромных жертв, побеждает утопию. Другие писатели – Зощенко, Булгаков, Олеша – с ужасом и отвращением взирают на маленького человека, ставшего «гегемоном».

А Эрдман, следуя классической традиции, и смеётся над обывателем, и жалеет его. Проследим за эволюцией Подсекальникова в «Самоубийце». Вначале он морально раздавлен («Жизнь моя, сколько лет издевалась ты надо мной»). В середине пьесы, подзуживаемый провокаторами, решается на бунт на коленях («В Кремль позвоню … и кого-нибудь там изругаю по матерному»). А в финале он «от имени миллиона людей» бросает вызов и властям: «Все достижения, мировые пожары, завоевания – всё оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, только тихую жизнь и приличное жалование» и оппозиционнерам: «Я не хочу умирать ни за вас, ни за них». Подсекальников в пьесе почти победитель – почти, потому что он и сам виновник, и сам провокатор, способствующий самоубийству Феди Питунина.

А что же мыслители – интеллигенция? Она тоже и виновница, и жертва. «Много лет просидела интеллигенция на пролетариате … всё высиживала, наконец, высидела». Тут Эрдман перекликается с Булгаковым, чей профессор Преображенский вытащил из подворотни и сделал Шарикова человеком, который сразу рванул в «гегемоны». В этом неизбывная вина российкой интеллигенции. И поэтому её представитель в «Самоубийце» заслуженно окарикатурен наряду с другими.

В конце – о хорошем. Глубокя благодарность спонсорам нашего театра: Русской школе, Russian General Store, газете «Наш Техас», Светлане Кислюк, Алле Мокрицкой, Ларисе Филлиповой и другим, попросившим не упоминать их имена в прессе. Сердечная признательность моим товарищам театралам, которые, несмотря на нелёгкую жизнь недавних переселенцев, острый дефицит времени, семейные и прочие проблемы, приложили много душевных и прочих сил, чтобы устроить этот праздник – воплотить смешную и мудрую эрдмановскую пьесу на техасской сцене.