С чего же начать…. Наверное, с вечера, когда раздался стук в окно и лысая голова показалась в просвете штор. Несколько неприятных секунд. Я один в офисе. Час сумерек. В последнее время ходят слухи об ограблениях в округе. Неспокойно. Господи, это же Керри! Открываю дверь, и мы обнимаемся. Давненько не виделись.
«Как ты?»
«All right, good to see ya!» – Керри смеётся и хлопает меня по плечу. Он острижен коротко, как его сын – морской десантник, когда я видел его в последний раз перед отправкой в Ирак, поэтому и показалась лысой голова за стеклом.
«Как всегда, последний в офисе?» – спрашивает Керри.
«Да, завтра лечу в Израиль, готовлюсь».
Прошло десять лет с тех пор, как мы встретились впервые. Мы работали вместе над проектом. Требовалось провести тестирование прибора, и я настаивал на проведении реальных испытаний на топливе и под давлением. Строго говоря, в комнатных условиях этого делать не полагалось, но мы, воспитанные на старом русском «авось», которое пронесет, не привыкли обращать внимания на мелочи.
Керри наотрез отказался проводить испытания.
«Почему? – спросил я тогда с почти презрительным раздражением.
«Почему? – переспросил он, спокойно глядя мне в глаза, – Потому что здесь работают мои друзья, и мне важны их жизнь и здоровье.»
Я понял, что он не шутит. Прибор испытывали без давления и на воде.
«Летишь в Израиль? – он оживляется, – не забудь передать привет отцу, большой привет!»
Они познакомились здесь же, в Хьюстоне, в последний год прошлого века, а потом мы вместе летели 8 часов, чтобы добраться до рая посреди Тихого океана. Там, внутри зеленых гор, над которыми почти ежедневно повисает радуга, недалеко от роскошных пляжей с загорелыми телами, белым песком и лучшими в мире волнами для серфинга, там, в получасе езды от веселых ресторанов и стрип-клубов, шикарных магазинов и праздничной толпы, за почти незаметными кордонами с колючей проволокой, на несколько миль протянулись два туннеля. Один под другим на высоте двадцатипятиэтажного дома. По обе стороны туннелей встроены в скалу гигантские яйца топливных хранилищ. На этих хранилищах нам предстояла уникальная сложнейшая работа.
«Обязательно передам, он тебя помнит, всегда спрашивает», – улыбаюсь я.
«Ага!» – он рад.
«А где Керен?»
«Она тут, в машине». – он мотает головой в сторону двери.
Керри долгое время был разведен. У него взрослые сын и дочь. О причине развода он не распространялся, хотя иногда поскрипывал зубами при упоминании о бывшей жене. «Она гуляла,» – бросил как-то мельком.
«А ты?»
«Я?! Hell yeah! Больше, чем она!»
Керен появилась в офисе накануне нашей поездки на райский остров. Техасская женщина со звучной итaльянской фамилией. И вскоре Керри повеселел. Он вообще-то никогда не бывал хмурым. Крепко сбитый человек со все умеющими руками, Керри нетороплив, размерен, всегда улыбчив, но веселым назвать его было нельзя.
А тут он повеселел. Едва выбирались из туннеля, он подходил к грузовику, откупоривал банку ледяной колы и набирал номер на своем телефоне. Затем удалялся чуть в сторону, но нам удавалось расслышать его приглушенное «Honey».
Наш заказчик в униформе кричал: «Эй, Керри, ты опять звонишь своей невесте?»
Керри смеялся и крутил головой. «Невесте? Нет ребята, этого вы не дождетесь, я уже там побывал, хватит… – и снова отходил с телефоном…. yeah it’s me Honey…»
И мы снова возвращались в туннель, где Керри, запретив кому бы то ни было торопиться, установив четкий порядок и рабочую дисциплину, проводил сложнейшую инсталляцию оборудования. У Керри все получается. Всегда.
Свадьба у них была в католической церкви маленького техасского городка в дюжине миль от громадного, спрутом распластанного на болотистой земле, поросшего тиной парков и колючками башен Хьюстона. В том городке жила вся многочисленная, никогда не бывавшая на Средиземном море, почти забывшая свой язык даже в старом поколении, но все же итальянская семья Керен.
«Почему же она не зашла?»
«Ты знаешь, она устала, мы едем из дома её отца, там надо было много поработать…»
Я вспоминаю, как взял их с собой в Израиль. Точнее, я попросил его поехать со мной по работе, а он взял в путешествие жену. Вспоминаю, потому что иду по Тель-Авиву, вдоль бульвара Ротшильда, спускаюсь от театра Габима вниз к морю. Размякшее солнечное утро. Гуляющие, дети, собаки, велосипедисты – все это неспешно, по-субботнему лениво. На скамейке парочка ребят, они поют:
Every time I look at your face
I get this feeling
Every time I look in your eyes
It starts healing
Every time we walk side by side
Yes I get this feeling
На их руки надеты потешные куклы, которые двигают матерчатыми ртами, подмигивают пластиковыми глазами вслед за звуками гитары:
Because it’s love, yes it’s love
Oh it’s love
“Every time we walk side by side”… Я иду один по бульвару Ротшильда, под весенними деревьями сквозь солнечные пятна. Один?
«…Много поработать?»
«Да… – Керри мнется. Его эмоции всегда выдают губы – очень подвижные, даже слишком чувствительные для всего остального спокойного облика. – В пятницу соберется много людей, я думал, может и ты заедешь…»
Через несколько месяцев после свадьбы Керри, Керен и я летели в Израиль с 12-часовой остановкой в Амстердаме. Я предвкушал удовольствие. Керри объездил в командировках почти всю Америку, но сторонился больших городов. Если и оказывался, то где-нибудь на окраине, поближе к очередному заводу. Он ни разу не бывал в Нью-Йорке, и я никак не мог взять этого в толк. На вопросы он кривил рот, слегка морщился и говорил что-то вроде: «Там слишком много народу… Не знаю… Не уверен, что мне там понравится». «Керри, – говорил я ему, – но ведь тебе нравился Гонолулу.» «Ага, – ухмылялся он, – только не рассказывай мне, что это похоже на Нью-Йорк». «Окей, но ведь тебе нравился Сиэтл». «Сиэтл… – Керри цокает языком, – в Сиэтле, дружище, мы впервые ели суши. За одно это можно многое простить». Я заставил Керри пойти со мной в японский ресторан в Сиэтле, где он впервые попробовал суши. С тех пор в поездках с ним я был на суши обречен. «Слушай, – говорил я ему, – я тебе обещаю суши в Нью-Йорке». «Нет, – он мотает упрямой головой, – Нью-Йорк – это чересчур».
Маленькая серая церквушка с полинявшими витражами. Выросшие из немецких корней родственники жениха (Керри было тогда сорок пять) на скамьях справа. Поститальянская родня невесты (Керен под сорок) слева. Несколько еврейских приглашенных душ затесалось, как положено, на немецкой половине. Вот тогда я видел в последний раз сына Керри, токсидо на нем было похоже на мундир. Он стоял на сцене, один из “Best men”, по-русски это, кажется, шафер, на венчании своего отца. Невесту в пышном белом платье (это был первый и последний раз, когда я видел Керен не в джинсах) важно выводил её отец – маленький, коренастый, похожий на сицилийского торговца рыбой. Музыка! Пианино было плохим, пианистка – ужасающей, слезы размазывали тушь на глазах невесты, губы жениха нервно подергивались, публика растрогалась – они были счастливы в тот солнечный техасский день, светлый, как прогулка по бульвару Ротшильда.
«And we climb a step
Every day it’s you and I
We climb a step…»
В коробке на мостовой перед скамейкой с уличными музыкантами позвякивают, падая, монеты, и я ухожу дальше вдоль аллеи по направлению к морю.
«Подожди, а что за событие?»
«Ты же знаешь, отец Керен все время возился на своем участке, у него трактор…»
Папа Керен был боевым мужиком. Я помню, как мы одалживали у него прицеп с лодкой и ездили на рыбалку. «Меня тогда здорово укачало, хуже чем теперь тебя, – это я кричу Керен в амстердамском трамвае, – не бойся…»
«Что здесь происходит?» – у Керен, только что прилетевшей в Амстердам, никогда прежде не бывавшей за пределами Техаса, глаза полны ужаса.
Трамвай звенит и виляет в сантиметрах от тормозящих машин, прохожих, велосипедов. Амстердамская толпа вскипает утром, как луизианская уха гамбо, день подбрасывает в неё новые приправы и снадобья, и к вечеру она приобретает наконец свой острый, опасный непривычному вкусу аромат.
«Куда они все? – восклицает Керен, – как они друг в друга не врезаются? Почему их столько? Здесь что, никто не работает?»
Керри смеется: «Эй, этот трамвай как наш роллокостер в Six flags park!»
Ту рыбалку я надолго запомнил. Керри предупредил: «Учти, если тебя укачает, мы рыбалку не прервем и назад не вернемся». Меня укачало. Я подманивал рыб своим вчерашним обедом и сегодняшним завтраком. Рыба клевала вовсю. Сочувствовать мне никто не стал и возвращаться на берег тоже. Дали выпить воды и потребовали держать удочку. В результате я оклемался и даже наловил рыбы.
Все это я рассказывал Керен в трамвае, стараясь отвлечь от страшного чужого мира, в который мы её приволокли. Она скоро освоилась. Ей очень понравился Амстердам.
В Тель-Авиве парочки, как в Нью-Йорке в Центральном парке. Только в Тель-Авиве они повсюду.
«Every time you look in my eyes
My heart starts to tumble…»
Я подумал о том, что если удастся притащить Керри в Нью-Йорк, надо начать прогулку именно с Центрального парка, тогда он спокойнее примет окружающее сумасшествие. Первое впечатление всегда в основе. На нем, как на фундаменте из одних и тех же кирпичей, может выстроиться разное здание.
У самого конца бульвара Ротшильда, в одном из последних домов, построенном еще при англичанах, в трех ступеньках от тротуара тяжелая дубовая дверь. За ней кафе, в прихожей которого фотографии старого Тель-Авива пятидесятилетней давности. А перед дверью на стульчике сидит пожилой охранник, «шомер», с металлоискателем и морщинистым добрым лицом. Он чем-то напомнил мне отца Керен, у того тоже было морщинистое лицо и внимательные глаза. Нет, пожалуй этот «шомер» еще добродушнее. Он посмотрел на мой фотоаппарат и посоветовал взглянуть на «настоящие» фотографии внутри. Хороший мужик.
Мы с Керри как-то ехали в его грузовике на север Техаса. Керри вел машину весь длинный путь. Руль он мне не давал с тех пор как я однажды слихачил немного, лет десять тому назад. По радио передавали об очередном теракте в Тель-Авиве. Тогда погиб охранник и много людей. Керри говорил даже не возмущенно, а с отвращением: «Что в головах у этих людей? Почему они не могут жить без ненависти, работать, растить детей и спокойно умирать – это же нормально!»
«Да, я помню его трактор…»
«Он обрабатывал свой участок на склоне у оврага, и трактор перевернулся.»
Я спускаюсь к морю через «Керен ха тайманим», район йеменских евреев. Эта небольшая община прожила в Аравийской пустыне тысячи лет, сохранив язык и традиции, а затем часть её обосновалась в некогда бедном районе, за тель-авивским рынком. Теперь земля здесь стоит почти так же, как в Манхэттене. Тесные старые улочки нежно линяют оттенками розового, желтого, голубого. Конец марта. Цветы. Маленькие кафе. Негромкая речь. В отличие от набережной, здесь уважают субботу.
Я хотел повести сюда Керри и Керен, но не удалось. Было много работы. Потом они съездили на экскурсию в Иерусалим, а в последний вечер мы забрались в «Алладин» – знаменитый открытый ресторанчик на вершине холма, в старом Яффо.
«Перевернулся?!»
«Да, в воду… Он умер…»
Синий вечерний морской ветер и огни. С веранды «Алладина» – вид на бухту. Красивая девушка приносит средиземноморские салатики в маленьких тарелках. Мы только что заходили в церковь рядом. Там пели по-немецки. Керри сказал, что если бы здесь была его бабушка – наверняка бы поняла. На тяжелых створках дверей расписание месс на разных языках. Ангельские голоса еще звучат, еще не утихли в памяти, еще мерцают, как огни тель-авивской набережной, и я учу Керен подцеплять питой хумус, маслины и жареные баклажаны. Сейчас принесут сделанную на гриле целиком рыбу, в меню она называется St. Peter fish – рыба святого Петра. Почему я вспоминаю все это сейчас, спускаясь тихими улицами к набережной? Она – словно роскошная дворняга, помесь Центрального парка и Бродвея, улеглась у моря. А там, далеко, сейчас ночь. Не позвонить.
«Как…»
«Да, печальная история. Я нашел его через несколько часов. Увидел торчащую из воды ногу.»
Керри помогает жене, привыкшей к техасскому филе, разделать рыбу и одновременно рассказывает про поездку в Иерусалим. Это была экскурсия всего на несколько человек. За ними приехал мини-автобус с водителем-гидом. «Понимаешь, – Керри характерно кривит рот, – все бы хорошо, но нас было четверо, мы с Керен, водитель и эта девушка из Украины, (здесь Керен округляет глаза), – она была неправильно одета…» «Ну-ка, ну-ка, – я отделяю хребетик у рыбы Святого Петра, – как это – неправильно?» «На ней была слишком короткая юбка и…» «И абсолютно прозрачная кофта» – вмешивается Керен. Керри качает головой. «Из-за неё наш гид не мог повести нас по всем святым местам, а в арабском квартале ей в ноги запустили стеклами, но все обошлось.»
Тут я расстраиваюсь. Хотел, чтобы они посмотрели Иерусалим по-настоящему. «Что ты, – успокаивает меня Керен, – все было замечательно! Я даже купила святую воду!»
Я потягиваю вино, скрывая улыбку, Керри и Керен пьют пиво, каждый из нас по-своему думает о святой воде.
Как перевести на русский язык слова «I am so sorry», чтобы они прозвучали естественно? Не знаю…
«I am so sorry, Kerry.»
Он качает головой. «Так что мы готовились, придет много людей, надо было почистить дом, участок…»
«Прости, что не смогу прийти, завтра улетаю..»
Перепутанные завтра, сегодня, вчера. Тогда я улетал в Тель-Авив, оттуда, через неделю, в Нью-Йорк. Квартал йеменских евреев, закатная прогулка набережной переместилась во вчера, сегодня, другой субботой я иду по весеннему Центральному парку, а завтра, устав от тяжелого дня, выйду на Бродвей у Линкольн-Центра, там, где знаменитая опера и Джуллиардская школа, и пойду вниз через весь остров к океану.
«… улетаю, давай выйдем к Керен.»
После их свадьбы, Грант, сын Керри уехал в Ирак. Керри летал повидать его в Калифорнию, оттуда, из Сан-Диего, уходил на войну корпус морских десантников. Керри обычно смотрит в глаза. По возвращении он отводил взгляд. «Когда твой мальчик уходит, и ты не знаешь, увидишь ли его еще… Это нелегко». Он уходил в свой офис и прилипал к компьютеру. Раз в неделю от Гранта приходили сообщения. Через месяц Керри снова стал почти самим собой…
Постойте… я перечитал и понял, что почему-то оборвал рассказ о венчании и свадьбе. Где мы остановились? На пианино… Да, пианино было совершенно жутким. Между музыкальными номерами, как светлое техасское пиво, тянулась проповедь. Что говорил пастор, не помню, но помню за его спиной бездарно нарисованный святой лик с длинной бородкой и почему-то в тюрбане. В середине пасторской речи наша скамейка подозрительно затряслась. Двое справа неслышно заливались от хохота. «Что случилось?» – цыкнул я. «Слушай, – давясь от смеха, ответил приятель, – тебе не кажется, что этот Иисус ужасно смахивает на Бин-Ладена?» Я тоже затрясся. Свадебный пир проходил в огромном, похожем на ангар зале. Керри прижимист. Тут не было официантов. Длинная очередь с пластиковыми тарелками выстроилась за салатами и chicken fried stake, то есть, попросту, отбивными. Здесь было человек двести и, кажется, все друг друга знали, чокались стаканчиками с дешевым вином, банками с ледяным пивом, хлопали друг друга по плечу, женщины сплетничали, мужчины обсуждали автомобили, охоту, работу и бейсбол. Магнитофон поскрежетал в огромные динамики, замолк, наконец зазвенел гитарами и банджо. Country, country!
Ковбои в неизменных джинсах Wrangler, остроносых сапогах, с блестящими в пол-живота пряжками поясов и широких шляпах выстроились со своими девушками длинным паровозиком и заплясали что-то наподобие летки-еньки из нашей полузабытой юности. Между ними носились дети в новых брючках и рубашках, платьицах и бантах. Кто-то махнул мне рукой: давай, присоединяйся…
В самом конце Бродвея по улице бредет старик. Седая, как лунь, голова наклонена. Он смотрит себе под ноги, а не вперед, переступает медленно, как будто танцует танец. Я гляжу на него и не понимаю, почему я не согласился сплясать тогда с ковбоями?
Керен сидела на переднем сиденье грузовика, который Керри оставил на улице «под парами» с заведенным мотором. Точнее бы сказать «под кондиционером» в невыносимой весенней хьюстонской жаре.
«Керен… I am so sorry…»
Керен открывает дверь, но не выходит, улыбается: «Я знаю, я знаю, что ты любишь нас… Мы благодарим Бога , что он был с нами 70 лет».
«Я не смогу прийти, улетаю в Израиль».
«Ничего, не переживай… Помнишь, как мы вместе там были?»
«Конечно».
«Я тогда купила святую воду… Теперь положу её с ним. Наверное, это было предназначено».
В Центральном парке, посреди манхэттенской круговерти играет музыка. Изумительный день. Детские представления. На зеленых газонах загорают люди, обнимаются парочки, летят цветные пластиковые тарелки.
У черепашьего пруда, где сотни черепах греют на солнце свои панцири и плавают ленивые утки, выстроена декоративная башня с винтовой лестницей внутри. Она выглядит таким же настоящим остатком старой крепости, как настоящими кажутся готические соборы на Бродвее, Пятой авеню и даже в Хьюстоне. Но это муляж, копия, так же как и соборы… впрочем, какая разница? Музыка играет знакомое из Тель-Авива.
Every day and every night
It’s every time you look at my face
You give me this feeling
Если подняться по винтовой лестнице на самый верх, можно смотреть на панораму парка, ради которой и была выстроена башня. А на промежуточной площадке есть похожее на бойницу окно. В него интересно заглянуть, и увидеть кусочек весны в его темной прорези.
Парочка на аллее вдруг напомнила мне Керри и Керен. Я хватаю телефон и набираю номер.
«Керри, ты где?»
«Хей, это ты. – слышу веселый голос, – я только что поставил забор своего дома. Ты бы оценил работу, зацепил трактором за три конца и поднял его весь разом. И дом почти готов, скоро будем отмечать…»
«Ты где?»
«Здесь, в Хьюстоне, у нас радость – Грант вернулся!»
«Ух ты, как здорово! Поздравляю!»
Вниз по винтовой лестнице, надо бы чего-нибудь перекусить. Музыка еще слышна.
Every time you look in my eyes
My heart starts to tumble
Oh I think of you all the time
It’s you I believe in
Because it’s…
Керри садится за руль, полуулыбка, знакомый жест: «Bye, до встречи..» Керен одними губами, беззвучно: «We love you», грузовик трогает с места, блестит тормозными огнями в душных сумерках, поворачивает на шоссе, тени машущих рук…
