МАЛЬЧИК С СОБАЧКОЙ

Соня Мамина

Опять заурчало в животе. В животе у меня урчит часто, особенно в последнее время, с тех пор как не стало Вовки. В детский сад мама отводила меня всегда сама и по дороге покупала рогалик. Теперь ей не до того, и в сад меня отводит папа. Так что рогаликов я давно не видел. Уже три месяца. Зато в животе появилось урчание. Похожий звук издает вода, спускаясь по трубам из кухни, где мама в раковине моет грязную посуду. Голодный отвратительный звук.

Меня зовут Копылов, Клавдий Андреевич. Мне 6 лет. Холост. Прописан с родителями и старшим братом Вовкой, теперь покойным. Если к нам позвонить и нас нет дома, автоответчик скажет Вовкиным голосом: «Вы попали к Копыловым». К Копыловым -это к нам. Значит, и ко мне тоже. После рождения Вовки мама мечтала о девочке, Клавдии, а получился я. Бывает такое, особенно у неопытных родителей. Меня так и оставили Клавдием, вероятно по привычке, а может, и от отчаяния. Первое время одевала меня мама в платья и банты. Это я знаю по фотографиям. Мне нравилась эта игра, поскольку она развлекала маму. Только девочкой я от этого все равно не стал. Мама это заметила и играть со мной перестала.

Дома меня долго звали Клавой, а теперь зовут Владиком. С формальной точки зрения оно и правильно, поскольку набор букв тот же. Имя Владик мне больше подходит. Так назвала меня папина знакомая, тоже, кстати, Клава. Мы с ней дружим, с тех пор как папа стал провожать и встречать меня из детского сада. По дороге с работы папа забирает меня из продленки, и мы идем к Клаве. У Клавы есть пуховый платок и кошка. Мoхнатая кошка с сизым бельмом. Kогда она не царапается, я угощаю ее Клавиным пирогом с яблоками. У Клавы вкусный прирог с яблоками. Гораздо вкуснее черного хлеба с солью, который дают по вечерам в продленке. Еще в продленке дают селедку, но селедку я не люблю, она соленая. Воспитательницы, наоборот, очень ее любят и едят прямо из желтого таза алюминиeвыми вилками. С этим самым черным хлебом. Пирог – другое дело. Клава оставляет его на большой тарелке, и пока они с папой общаются в Клавиной спальне, я выбираю куски, которые еще не засохли. По вечерам после пирога у меня уже не урчит, а урчит только утром, но меня это не беспокоит. Я знаю, что вечером все равно будет пирог и теплый платок, и кошка с бельмом, которая уже не царапается. Привыкла.

Кошек я не люблю. Некоторых я готов терпеть, как эту, у Клавы, поскольку она знакомая. А незнакомых кошек я не люблю. Я люблю собак. Помню, когда я был еще девочкой и носил платья и банты, мама спросила, что мне подарить. Я сказал: собаку. Собаку мне не разрешили, а подарили дурацкого резинового ежика. Чтоб я с ним в ванне плавал. Все-таки странная у родителей логика. Зачем ребенку ежик, если он хочет собаку? А Вовке, в отличие от меня, все разрешалось. Меня же, собственно, для него и завели. Родители говорили: пристал он к ним, как банный лист. И вот, пожалуйста. Завели второго. Только Вовка тоже хотел сестру. И пока мама со мной играла в дочку, Вовка обиженно стоял в углу и обдирал по кускам обои. А однажды он намазал мне руку горчицей. Засунув руку в рот, я чуть не задохнулся от ужаса и собственного крика. Это я помню. Так что я всем в семье не угодил. Кроме, пожалуй, папы. Пока был жив Вовка, папа водил его на ипподром к десяти утра, а оттуда шел на работу. Я к тому времени уже был в саду. Вечером папа приходил поздно. И общались мы, выходит, редко. Но с тех пор как Вовки нет, мы с папой почти всегда вместе. И в сад и из сада я иду с папой. И к Клаве мы обязательно вместе ходим. Раза три в неделю уж точно. И он совсем не возражает, что я не девочка.

А мама возражает. Вовку она любит больше. «Вова большой. Вова сильный. Вова будет чемпион». Конечно будет, если столько апельсинов есть. Вовка любил апельсины, и из того, что покупала мама, съедал почти все. Сейчас Вовки нет, но и апельсинов тоже нет. Мама их больше не покупает. А еще мама ему отдала мой любимый игрушечный трактор. Вовка уже был большой и в игрушки не играл, но трактор ему понравился. Он с ним играл и доигрался. Катал по перилам балкона и уронил, конечно. Еще и горшок с геранью внизу разбил. Бог с ней, с геранью, а трактор жалко. Теперь Вовки нету, но и трактор не вернешь. А жаль.

Самое обидное происшествие было с собачкой Тябой, которую я пригласил у нас жить. Тяба сама подошла к нам с Хомой на улице, когда я строил для Хомы мост через лужу. Хому я выпросил у родителей вместо собаки. Свинки – непослушные животные и на собак не похожи. Чтобы Хома слушался, я сделал для него поводок из шнурков. Все собачье его не интересовало. Даже Кнопочка, собака Юльки Бандуры из дома напротив, не производила на Хому впечатления. Мне же Кнопочка нравилась. Я предлагал Юльке поменять ее на Хому. Юлька уже согласилась, но проговорилась тете Нине, своей маме, и та, конечно, запретила Юльке меняться. То есть, когда тетя Нина об этом узнала, обмен уже произошел. Так что папе пришлось относить Кнопочку к Юльке домой, откуда он вернулся с Хомой в трехлитровой банке и пирогом с капустой от тети Нины.

Кнопочка удивительная собака. Мoхнатая, с пушистыми ушами и темно-синим языком. Тяба на нее похожа, так же как наша рябая дворничиха, тетя Аня, на мою маму. Тяба была дворняжка на тонких ножках и с большим животом. Шерсть у нее была короткая, и гладить ее было неинтересно. От нее шел резкий запах дворовой псины. Она смотрела черными шариками, в которых отражалась лужа с моим мостом и два уличных фонаря, которые отражались в самой луже. Мы с Хомой тоже отражались в шариках. Так долго и пристально на меня смотрела только парализованная соседка баба Катя, которую выносили на скамейку перед домом ее зятья. Баба Катя не могла крутить головой и ни за что бы меня не видела, если бы я нарочно не вставал в поле ее зрения. Тяба головой вертеть могла, но не вертела, а продолжала смотреть на меня шариками. Из чего я заключил, что Тяба хочет дружить.

Домой мы пришли втроем, и мама, видя нашу большую дружбу, согласилась оставить Тябу до утра. Однако утром в прихожей обнаружилась лужа, а в Вовкиных любимых кедах – Тябины какашки. Я был готов этот срам за Тябу убрать. Мама же подняла такой крик, что Хома чуть не выскочил из своей банки, а Вовка побежал за кипятком. Он обварил бы Тябу, если бы папа вовремя не открыл входную дверь. Тяба оказалась в коридоре и побежала вниз по лестнице. Даже не попрощалась. А я ей накануне молоко наливал в блюдце.

В общем, Вовке в нашей семье отдавалось явное предпочтение. Если бы он так глупо не погиб, то, наверно, действительно, мог стать чемпионом. Уверенность в этом мама культивировала изо всех сил. По субботам она брала меня с собой на ипподром смотреть, как Вовка тренируется. Папа оставался дома заниматься делами, пылесосить, сдавать макулатуру и пустые бутылки. После смерти Вовки он стал брать меня с собой. Проезжая две остановки на трамвае, мы выходили у старого депо, где был пункт приема. На обратном пути мы заходили к Клаве и сидели у нее до вечера. То есть сидел папа, а я потихоньку уходил на чердак. Клавина кошка шла со мной. Пирог же к субботе окончательно засыхал. Есть его можно было, только макая в желтый чай, который ставила передо мной Клава. Что делала в это время мама, я не знаю. Догадываюсь, что звонила. После Вовкиной смерти она постоянно пропадала из дому и все звонила. Так что она тоже была занята и меня не искала.

На чердаке живут разбойники. Мне о них говорил Вовка. И, конечно, наврал. Разбойников там не было, а были лари с тяжелыми замками, сырость и крысы. Крыс разгоняла Клавина кошка. Она ползала на брюхе между ларями и целилась. Дохлых она складывала у входа на чердак, и когда в сумерки за мной приходил папа, на пороге лежало уже штук пять. Хома их боялся, и если б не поводок из шнурков, я бы лишился Хомы гораздо раньше, чем это произошло на самом деле. Вероятно этот поводок Хому и задушил. Убегая от крыс, он спрятался под ларь. Сколько я ни дергал за поводок, Хома никак не хотел выходить. Достал его из-под ларя папа. Смотреть на мертвого Хому было страшно. Вместе с папой и Юлькой Бандурой мы похоронили его во дворе за эстрадной площадкой. Юлька же отчасти и виновата в Хоминой смерти. Она часто приходила на чердак, поскольку жила в том же доме, что и Клава, только в другом подъезде. Юлька меня раздражала. Она все время лезла ко мне дружить. Когда она приходила одна, я прятался от нее за лари. Когда же она приходила с Кнопочкой, я выходил, и мы играли. Юлька придумала игру во взрослых. Взяв меня под руку она фланировала по чердаку вдоль ларей, как по проспекту Маркса. От двери своего подъезда к двери в подъезд Клавы. Я соглашался на такие прогулки только при условии, что Кнопочку буду держать сам. Хому же я доверял Юльке.

Проходя по бульвару чердака между ларями, Юлька притворялась, что лари – это магазины. Пока она расплачивалась, я гладил Кнопочку. Кнопочка наблюдала за воробьями. Воробьи влетали с улицы и толкались под чердачной крышей. Так же они толкались под крышей конюшни на ипподроме, откуда ловко гадили на утренний душистый навоз. Я любил слоняться по пустой конюшне, пока мама наблюдала в театральный бинокль за Вовкиными экзерсисами на манеже. Всю дорогу до ипподрома Вовка хвалился, какой он смелый и как легко может взять любую систему препятствий, от охотничьей канавки до тройного банкета. Банкетов и канавок я на манеже никогда не видел. Мама вокруг него суетилась, не надо ли ему шарфик одеть. «Отстаньте от меня с шарфиком, – кричал Вовка. – Дайте сосредоточиться». И он сосредотачивался. Уже подходя к конюшням, шаг у него становился неровным и руки дрожали. Видимо, не от холода, потому что кроме шарфика на нем был тулуп и теплая шапка. Седлать лошадей он вообще боялся, и держа в руках тяжелое седло обходил свою лошадь за полтора метра. Перед тем как сесть верхом, с Вовкой обычно случался припадок. Его рвало. Случалось это и в раздевалке, и на манеже. Мама приписывала это Вовкиной чуткой натуре.

Мама любила Вовку. За завтраком она намазывала ему аккуратные бутерброды с горкой. А мне плоские и тяп-ляп. И еще она его все время облизывала. На сотню поцелуев, которыми она засыпала Вовку, мне доставалось два-три. Два-три мелких несущественных поцелуйчика, от которых пахло шампунем и утренним полотенцем. От Юльки Бандуры пахло совсем не так. Однажды на чердаке она предложила мне погулять с Кнопочкой самому. В обмен на поцелуй. Я, конечно, согласился. Кончилось все ужасно. Юлькины щеки были измазаны карамелью «Дюшес». Физиономия липко пахла вчерашней подушкой. От ее протянутых губ я шарахнулся и споткнулся о Кнопочку. Кнопочка вырвалась и бросилась за Клавиной кошкой. От неожиданности Юлька выронила Хому, которого я дал ей подержать. Пока мы ловили Кнопочку и вынимали из-под ларя Хому, пришли мой папа и тетя Нина, Юлькина мама. Причем пришли вместе и из Юлькиного подъезда. Хому мы достали уже мертвого, а Юлька на меня обиделась и с Кнопочкой больше гулять не разрешала.

В тот вечер дома было особенно пусто. Видимо, я привык к Хоме, хоть он и не был собакой. За окном лаяли чужие псы и соседки, у кого нет телевизора. А у нас телевизор есть, но давно не работает. Да и некому его смотреть. Папа взялся было чинить, да бросил. Сейчас он ушел к себе чтоб не слышать, как в прихожей звонит телефон. Это звонит мама. Она звонит из автоматов и от соседей. Все время звонит. Как-то мы шли за молоком, и мама остановилась у телефонной будки. Она ничего не говорила. Только слушала. Вешала трубку и снова набирала наш номер. Снова Вовкиным голосом говорил в трубке автоответчик: «Вы попали к Копыловым. Оставьте сообщение после длинного гудка».

Она звонила, пока не кончились монетки. Молочный к тому времени закрылся, и у меня начало урчать в животе. Я подумал об утреннем рогалике, которого давно не видел, о селедке с хлебом, о пироге с яблоками, о Клавиной мохнатой кошке и о Кнопочке, которую уже не погладишь.