РЕКВИЕМ ПО РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Юрий Кирпичев

go210-летний юбилей Пушкина, открывшего миру Гоголя, прошел на редкость скромно. И 200-летний юбилей самого Николая Васильевича пролетел тихо и незаметно. А ведь вся русская литература согрета солнцем Александра Сергеевича и вышла из гоголевской «Шинели». И хотя утверждение Достоевского о гоголевской шинели кажется спорным, тот факт, что завершил ее Венедикт Ерофеев, оспорить трудно. Применим его метод индивидуальных графиков к ней самой. Окажется, что «Слово о полку Игоревом» и «Москва-Петушки» – это ее альфа и омега, начало и конец, масштаб, эталон, метр. И что вначале было «Слово»…

Но пик гениальной поэмы поражает странным одиночеством. После него – шесть веков фоновых колебаний около нуля! Лишь Пушкин дал словесности язык и разбудил Гоголя. Затем подъем (Толстой, Тургенев, Достоевский, Лесков, Щедрин), переходящий в плато серебряного века, и венчает все пик Булгакова. После которого падение в бездну, ибо советская «литература» есть величина мнимая или даже отрицательная. Завершает график пик Ерофеева. Его поэма стала прощальным всплеском камня, далеко брошенного рукой неведомого автора «Слова». Круги еще расходятся по воде, но пришло время собирать камни…

А Гоголь, спросите вы? Увы, пик Гоголя не достиг ожидаемой высоты, оборвал свой рост и перешел в плато морализаторства, ставшее, впрочем, фундаментом золотого века больших писателей – и имперской идеологии. Разумеется, не он заразил россиян их болезненным чувством величия: великий народ, великая страна, великая литература. Но именно он первым и громко заговорил об особом величии русского народа, о превосходстве над всеми иными, что возлагает на него прямую обязанность править миром. Через сто лет подобную идею доведет до логического конца Гитлер и всем крепко перепадет, но тот был плохим писателем и его юбилей мало кто отмечает…

Кстати, как объективно оценить величие державы? Раньше индикатором величия страны была большая армия и литература. Или большой флот и литература. Или все три компонента вместе. Можно считать это сочетание аксиомой теории строительства империй. Флоты и армии создавали державы, а литература оправдывала экспансию, подводя идеологическую базу. Она – одна из опор империи, вид оружия. Это оружие интеллектуального обаяния. На голой силе долго не продержишься, штыки – опасный фундамент, хотя и вносят в жизнь определенную остроту.

Насколько прекрасен и живописен Пушкин в своих стихах, свободен в мыслях и способах их выражения, сух и современен в прозе – настолько же он отстал от времени. Он велик, он гениален, он солнце русской словесности, но он опоздал в главном – в трансляции западной культуры. Пушкин появился, когда империя уже закостеневала в броне идеологии и теряла восприимчивость. Его предшественники с задачей вообще не справились, Александр Сергеевич затмил их и задвинул далеко на обочину даже не литературы, а ее истории, превратив Тредиаковских и Сумароковых, Ломоносовых и Державиных в ископаемых мамонтов. Те – как живые в мерзлоте языка! У них в пасти зеленеют свежие, непрожеванные глаголы, но читать их после Пушкина трудно. Это уже литературная палеонтология.

Русская литература долго оставалась провинциальной, не имела тем, грунта, не имела главного – развитого языка. «Гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс!» – это еще не совсем то, что требуется для державного шарма. В этом смысле опыты Пушкина и Лермонтова – лишь наброски в эскизах империи. И так было, пока не явился Гоголь. Если отбросить малороссийскую романтику, то мы увидим первого профессионала литературы. Им стал не практичный Пушкин, а мистический Гоголь! Но романтику ни в коем случае нельзя было отбрасывать, как это сделал Гоголь на склоне своих быстрых лет. Увы, погнавшись за признанием, за скорым успехом, он потерял главное. Он продал свое первородство за чечевичную похлебку.

А как все начиналось! Гоголь дал русскому языку цвет, вкус, рельефность, яркость. Он дал ему краски, их тона и оттенки. Он – до Толстого и Мелвилла – написал первый роман-эпопею! Плохой, но грандиозный. А хотел – поэму. Он стал предтечей импрессионизма, экспрессионизма и даже сюрреализма, но…

Но империя, давшая ему голос, сдавила затем горло и перекрыла кислород. Гоголь сам испугался своей мощи, ушел в морализаторство, в описание маленького человека, в серую русскую шинель, утратил свой дар и сам это сознавал. Шинель погубила не только его. Многие писатели так и задохнулись в ней, а те, которым удавалось вырваться, – уходили недалеко. Кроме Вени Ерофеева, шагнувшего так решительно, что прорвал истлевшее ветхое сукно – и тут же уперся в предел, иже не прейдеши! Ему довелось завершить великую русскую литературу. После него на русском языке не появилось ничего стоящего: вспомните все написанное за последние сорок лет и задумайтесь об этом.

Скажете, пьянь болотная твой Веня? Но чем нормальнее автор, тем он скучнее. К примеру, прекрасный пол лучше сбалансирован, чем сильная половина, что и понятно – на нем лежит большая часть ответственности за продолжение нашего рода. Но именно поэтому дам-классиков литературы мало, хотя сейчас они пишут много. Впрочем, сейчас все пишут. Компьютеры упростили технологию творчества до предела, и книги издаются через неделю после написания. Полки магазинов ломятся, но читать – нечего! Не Акунина же, и не Дэна Брауна…

В книжном магазине чувствуешь себя, как в общественном туалете: мальчики – направо, девочки – налево. Справа – справочники о войнах, начиная с палеолита, и гектары фэнтези. Слева – тонны дамской литературы, такой же сливочно-розовой и стерильной, как и ее авторши. Но не только это напоминает туалет. Качество, господа, качество! Нет уж, пусть Веня пьет все, что угодно, пусть закапывает и выкапывает кабель, пусть каждую пятницу пытается добраться до Петушков, но напишет хоть одну короткую поэму за свою краткую жизнь – и этого достаточно, это уже памятник. Не тот, что поставили ему на Курском вокзале, – Венечка странно и жалко смотрится в бронзе, – а истинный, нерукотворный, памятник Горация, Державина, Пушкина!

Настоящая поэма должна сочетать в себе и поэтическую лиричность, и эпический взгляд с высоты, и безупречную точность в деталях – наряду с безудержной фантазией. Величие замысла должно воплощаться кратко, емко и метафорично, и доля гениальности будет как раз к месту! Ни «Слово», ни «Москва-Петушки» не кажутся короткими, хотя страниц в них немного. Ранние вещи Гоголя приближались к этому уровню. Что же касается русской литературы вообще…

После Ерофеева ее течение непосредственно в России прекратилось. Она продолжалась среди эмигрантов, возьмите Вадимова, Войновича, Суворова. Последнего стоит выделить особо. Он, как и Ерофеев, дал нам метод анализа, рычаг, а его щемяще-лиричные «Контроль» и «Выбор» – новое слово именно в художественной литературе: «Был дивный весенний расстрел…» Н-да! Но ведь и Ерофеев, как и Булгаков, как все чего-то стоящие русские писатели – был внутренним эмигрантом, конформистам в России не о чем писать.

Похоже на то, что художественная литература умерла. Плохо ли это? Не знаю. Научная фантастика вот тоже умерла, и рок-н-ролл… Единственное, что утешает – процесс деградации литературы и ее читателей протекает синхронно и поэтому незаметен для них. Мы все еще пытаемся жить в читающем девятнадцатом веке, а тем временем Интернет и мобильные телефоны завершают информационную революцию, начатую полвека тому назад компьютерами, на наших глазах меняют культуру общения, а тем самым и общество как таковое! В таком обществе литературе не стоит придавать слишком большого значения – как и жалеть об этом. В конце концов, даже сам господь бог не в силах рассеять наши духовные потемки, а ведь влияние религии куда сильнее, чем самой великой из литератур. Каждому явлению свое время – и ее время уходит. И если Гоголь еще мог над вымыслом слезами обливаться, то сейчас более востребована литература факта. Вот и я связал имеющиеся факты воедино, добавил размышлений и пришел к определенным выводам. Надеюсь, они не слишком вас огорчают.