К ВОПРОСУ О ЛОШАДИНОСТИ

Борис Замский

cРяд исследователей еще в 19-м веке отмечали, что А. П. Чехов в своем рассказе «Лошадиная фамилия» намеренно или по недосмотру опустил много фамилий, которые наряду с указанными им семейными именами также заслуживали отнесения к лошадиному типу. В числе неупомянутых фамилий исследователи приводили, например, такие: Клячкин, Ипподромский, Мустангевич, Шпорман, Жокейчик, Буцефалян… Список упущений уважаемого писателя можно, конечно, удлинять до бесконечности, и поэтому удивительно, что число жалобщиков на игнорирование г-ном Чеховым их фамилий было относительно небольшим. Сейчас уже никто не знает (я сам узнал из не поддающихся проверке источников), что в «Петербургскую газету», где был опубликован рассказ, поступили лишь четыре жалобы…

Первая жалоба пришла от вдовы буфетчика системы Одесского пароходства г-жи Подковыркиной. Эта дама свою фамилию по мужу считала лошадиной и выразила недовольство тем, что «Антоша Чехонте ее цинично проигнорировал». Редактор газеты
послал обиженной даме письмо и приложил к нему им же изготовленный сертификат
антропонимичности. Сертификат удостоверял, что фамилия Подковыркин происходит не от слова «подкова», а от слова «подковырка», что означает «издевательство», а в данном конкретном случае «сволочизм». Редактор пообещал г-же Подковыркиной, что закажет Чехову рассказ о сволочных фамилиях и потребует от автора, чтобы в этом рассказе фамилия г-жи Подковыркиной была упомянута первой. По получении письма и сертификата с вдовой буфетчика случился апокалипсический удар, который привел к фатальному исходу и этим положил конец разбирательствам. Одновременно отпала необходимость в написании рассказа о сволочных фамилиях. Мир этого произведения так и не увидел…

От других трех жалобщиков отмахнуться сертификатами было невозможно. У них у всех фамилии и впрямь были лошадиными. Этими жалобщиками были следующие лица: полотер Савраскин из Самары, однорукий керосинщик Росинантчук из Конотопа и карточный шулер Пегасович из Марьиной Горки… Редактор им всем в письменной форме объяснил, что рассказ не резиновый, что всех носителей лошадиных фамилий не увековечишь, и в качестве компенсаций за обиды прислал каждому жалобщику по экземпляру газеты с рассказом «Лошадиная фамилия», где якобы собственной рукой автора синими чернилами были вписаны фамилии обделенных славой жалобщиков. Всех трех это, должно полагать, удовлетворило. Во всяком случае, повторных жалоб от них не поступало….

Был еще один недовольный, который ввиду своего высокого социального ранга и известности в научных кругах предъявлять претензии «к занюханной газетенке» считал для себя унизительным и поэтому сразу подал в суд на автора рассказа. Звали этого истца Николай Михайлович Пржевальский…

После того как обитающую в Центральной Азии дикую лошадь в честь ее первооткрывателя назвали «лошадью Пржевальского», Николай Михайлович и свою фамилию стал считать лошадиной. Слушание дела неоднократно откладывалось, перекочевывало из суда в суд и состоялось только через три года после выхода в свет чеховского рассказа. Стенограмма суда присяжных не сохранилась, но по
отрывочным, опять же, не поддающимся проверке сведениям, кое-какую информацию мне восстановить удалось…

Адвокат ответчика, то есть г-на Чехова, сумел с неопровержимостью доказать, что его подзащитный, когда писал свой рассказ, еще не знал об открытии г-ном Пржевальским упомянутой дикой лошади. Адвокат истца, то есть г-на Пржевальского, выдвинул контрдовод, аргументировать против которого адвокату г-на Чехова было очень непросто…

– Степень осведомленности господина Чехова об открытии центральноазиатской лошади, – сказал адвокат истца, – не имеет никакого значения. Для того чтобы заметить в фамилии моего подзащитного лошадиность, совсем необязательно знать о существовании одноименного непарнокопытного животного. Первый слог фамилии господина Пржевальского («прже») так напоминает лошадиное ржание, что его даже сама лошадь произнести может…

– Вот пусть она и произносит! – гневно выкрикнул Антон Павлович. – Пусть лошади о нем пишут, пусть подписывается, а я под произведением с его ржущей фамилией свою подпись не поставлю никогда!

Судья призвал ответчика к спокойствию. Взвинченный господин Чехов достал
из кармана пачку папирос, но судья погрозил ему пальцем. Антон Павлович положил
папиросы назад в карман и дрожащими пальцами начал протирать свое запотевшее от
волнения пенсне…

Трудно сказать, каким был бы итог этого лошадиного процесса, если бы в тот нервный для великого прозаика момент в зал суда неожиданно не вошел чем-то обеспокоенный судебный исполнитель Побирушкин с папкой подмышкой…

Чиновник извинился перед судьей и присяжными за внезапное вторжение и объяснил судье, что г-ну Пржевальскому и его адвокату необходимо ознакомиться с новыми документами, и что проблема «не терпит отлагательств». Судья предположил, что Побирушкин принес новые материалы по лошадиному делу и разрешил чиновнику ознакомить г-на Пржевальского и его адвоката с содержимым принесенной папки…

Судебный исполнитель подошел к г-ну Пржевальскому и открыл папку перед ним и его адвокатом. Ни Антон Павлович, ни его адвокат не могли видеть, что за документы принес противной стороне г-н Побирушкин. Присяжные и судья также ничего не знали.

Поэтому реакцию г-на Пржевальского на предъявленные ему бумаги все поняли по-своему, и как позднее выяснилось, поняли превратно. А реакция была следующей…

Николай Михайлович Пржевальский порозовел, как маньчжурский абрикос, ткнул пальцем в раскрытую перед ним папку и оправдывающимся тоном, слегка заикаясь, сказал судебному исполнителю:
– Я к ней не прикасался!

Откуда остальным присутствующим в зале суда господам было знать, что из принесенных чиновником Побирушкиным документов следовало, что г-на Пржевальского разыскивают как злостного неплательщика алиментов. На алименты претендовала некая Екатерина, в девичестве Геладзе, а по мужу Джугашвили, проживавшая в городе Гори…

Судебный исполнитель Побирушкин на неуклюжие попытки г-на Пржевальского отмазаться от ответственности отреагировал смиренно. Он подобострастно кивнул великому путешественнику и протянул ему руку ладонью вверх…

На такое откровенное вымогательство со стороны казенного человека, да еще при людях, да еще в храме правосудия, честный офицер отреагировал потерей контроля над собой. Он побагровел, как тянь-шаньская вишня, вскочил на ноги, просунул большой палец своей правой руки между указательным и средним пальцами, сжал остальные пальцы в кулак и сунул это сплетение из пальцев под нос г-на Побирушкина. Г-н Побирушкин спокойно пожал плечами, закрыл папку, вернул ее подмышку, шепнул Николаю Михайловичу: «Так и запишем», – и не спеша направился к выходу из зала суда.

– Так и запиши, протоколист вонючий! – взревел г-н Пржевальский. Судебный стенографист слова «протоколист вонючий» почему-то счел адресованными к себе.
– Что записать? – спросил он.
– Что я не имею никакого отношения ни к этой кобыле, ни к ее рябому кобылёнку!
Стенографист так и записал. Адвокат г-на Пржевальского побледнел, как иссыккульский эдельвейс, и шепотом объяснил своему клиенту, что тот своим неосторожным выкриком фактически отказался от претензий на лошадиность. Г-н Пржевальский обреченно махнул рукой. По сравнению с нависшей над ним угрозой взыскания алиментов проблема лишения его лошадиного статуса казалась ему уже мелкой…

Николай Михайлович подошел к д-ру Чехову:
– Ваша взяла, Антон Павлович, но хоть когда-нибудь, где-нибудь вы что-нибудь обо мне напишете?
– Некролог, – сердито пообещал Чехов.

Если вы думаете, что этим обещанием писатель аннулировал свой предыдущий зарок не подписываться под произведениями, содержащими фамилию Пржевальского, то ошибаетесь. Антон Павлович был человеком слова. Он выполнил оба обещания. Через шесть дней после кончины великого путешественника в газете «Новое время» появилась его заметка о покойном, но… Но без подписи автора! Получил ли Антон Павлович за это не подписанное им посмертное восхваление Пржевальского гонорар, мне установить не удалось…

Тот факт, что г-н Пржевальский в состоянии аффекта назвал Екатерину Геладзе кобылой, неприятных последствий не имел. Все знали, как Николай Михайлович любил лошадей, и поэтому слово «кобыла» в его устах могло сойти за ласковое прозвище. «Кобыленок», кстати, тоже. Его посчитали уменьшительным вариантом имени «Коба». Более неприятным окажется то, что этого кобыленка Пржевальский назвал «рябым»… По Смоленской губернии из уст в уста стало переходить малопристойное двустрочие: «Тот, кто знал, что Коба конопат, от того пацан и был зачат…» Г-н Пржевальский подозревал, что автором этой недостойной эпиграммы был судебный исполнитель Побирушкин. Не зря же он в зале суда пригрозил: «Так и запишем…»

Доведенный до нервного расстройства путешественник упаковал баулы, затолкал в них планшеты с компасами и укатил в свою, как вскоре выяснилось, последнюю и роковую экспедицию…

Потом, когда рябой пацан возмужал и отрастил усы, они оказались столь похожими на усы Николая Михайловича, что сомневаться в отцовстве г-на Пржевальского стало еще труднее. С покойного, однако, как известно, взятки гладки. Усач и конопач начал отыгрываться на живых… Без разбора…

Настоящая статья написана не с целью выявления исторической правды (таковая не существует), а с тем, чтобы автор статьи мог впоследствии ссылаться на нее, как на авторитетный источник. Другим серьезным исследователям ссылки также разрешены.