ВОЛК И СЕМЕРО КОЗЛОВ

Михаил Болотовский

rЕго вклад в нашу культуру заслуживает лучшего банка и самых высоких процентов – чтобы не пели о нем под фонограмму коллеги. Любить его легко, не любить – еще легче.

Он серьезно обогатил великий и могучий, придумав душевное слово «звездун». Он был в прошлой жизни офицером российского флота. В отличие от многих зоологов, он считает, что с хорошим волком иметь дело гораздо приятнее, чем с плохим человеком. И, наконец, в отличие от многих врачей, он еще и поет. Да так, что даже больные дышат глубже и широко открывают рты.

* * *

Вопрос, что называется, в лоб. «Александр Яковлевич, скажите честно: вы можете представить себе ситуацию, когда вас ударили по левой щеке, а вы подставили правую?»
«Что? Никогда в жизни! Это единственная заповедь, по которой я бы поспорил с Господом. Все меня устраивает, но до понимания этой заповеди я вряд ли когда-нибудь дорасту. Поэтому, если меня ударят за дело, я буду спокойно стоять, понимая свою вину. Но если не за дело – по правой ударю сам». И не сомневайтесь: поскольку Розенбаум кандидат в мастера по боксу, сделает это он очень профессионально.

Когда-то Розенбаум поехал в Афганистан, чтобы увидеть войну собственными глазами. Так называемый хемингуэевский комплекс. Ведь война – наиболее концентрированное проявление человеческого характера. Самые высокие и самые низкие чувства приобретают максимальную выраженность. Рассказывать об этом не любит. Чрезвычайно краток: «и стрелять приходилось, и попадал в переделки всякие. Ребята, все кому надо, об этом знают». Но сейчас Розенбауму война уже не интересна – переболел. Он столько насмотрелся на смерть, сколько никто из артистов. И больше не хочет.

Еще сюжет из Хемингуэя: как Розенбаум предпринял однажды путешествие по Амазонке.
Реально мог помереть. «Однажды меня укусили муравьи – а они там очень крутые. У меня немела рука, немел язык. Я знаю медицину очень хорошо, и нервно-паралитические яды – они, знаете ли, не самые лучшие. Сначала была паника: вот сейчас ты отключишься, а вокруг никого нет, кроме Андрюши Макаревича, у которого, правда, мама врач… А потом – справился. Выполз из палатки, закурил, начал разговор какой-то и спокойно наблюдал за развитием событий, не придавая большого значения тому, что происходит. Нормально оценивать со стороны свое состояние – это и есть преодоление страха».

* * *

Помимо Афгана и сумасшедшего путешествия по дикой Амазонке, Розенбаум мог погибнуть много раз. Сначала в гостиничном номере в австралийском Сиднее от сердечного приступа. Он сурово нарушил режим, и сердце не выдержало. Приехавшая в течение трех минут “скорая” оказала достойную помощь: дефибрилляция, трижды. Минут семь он был в состоянии клинической смерти. И как рассказывают очевидцы: абсолютно фиолетового цвета. Продюсер Розенбаума Белла Купсина вспоминает: врач сказал, что уже ничего не поможет: мол, заказывайте гроб, везите тело в Россию. Я стала та-а-ак рыдать, что доктор не выдержал: «Да она сумасшедшая какая-то! Сделайте ему третий электрошок, чтобы она успокоилась!» После чего Розенбаум внезапно сел, удивленно оглянулся и спросил: «А че в комнате столько народу?»

Несколько раз Розенбаум мог умереть и на гастролях. Однажды попал в аварию на Украине, под Черкассами. Купсиной позвонили, она помчалась туда. У входа в больницу стояла огромная толпа. Но увидев Купсину, они почему-то молча расступились. На ступеньках были следы крови. По ним она и шла. А в голове одно: «Жив или нет?» Только когда оказалась у двери операционной и услышала голос Розенбаума: «Да пустите ее, а то она подумает, что я умер!», – тогда Купсина позволила себе расслабиться и потеряла сознание. Ее спасла молодость и крепкие нервы. «Случись это сегодня – не оклемалась бы». Еще Розенбаум мог запросто погибнуть во время авиакатастрофы в Левашово под Питером, когда в МИ-8 разбились парашютисты российской сборной. Он тоже мог оказаться там – среди обломков вертолета на военном аэродроме…

* * *

В сорок лет Розенбаум вдруг решил прыгнуть с парашютом – вместе с командой Военно-воздушных сил. И вот он идет к вертолету на свой первый прыжок – а эти ребята кто по пять тысяч, кто по десять напрыгали. И у него в голове только одна мысль: зачем ты лезешь, Саша? У тебя все в порядке, все нормально – тебе это надо? Но он все-таки пошел преодолевать и этот страх – потому что периодически надо себя тренировать. И прыгнул хорошо, нормально вышел, как из автобуса…

А когда-то маленький Саша в шесть лет тоже тренировал себя. Он как-то посмотрел старый английский фильм «Большие надежды» по Диккенсу. И там один каторжник распиливает кандалы на кладбище. Очень страшный кадр! Мальчик очень испугался, и когда наступала темнота, ему все время казалось, что у него за спиной кто-то стоит. Он постоянно ощущал присутствие этого человека. Чтобы перестать его бояться, Саша брал мусорное ведро и нес его на дальний темный двор, где была помойка. Каторжник шел за ним, но Саша не оборачивался – хотя так хотелось! Только думал: ни за что не посмотрю, не испугаешь ты меня! И только когда высыпал мусор в баки в этом темном дворе, оборачивался – и убеждался, что за спиной никого нет…

Если судить по песням, у Розенбаума было очень бурное и вполне хулиганское детство. Правда, отпетым хулиганом он никогда не был. Ларьки не громил, в магазинах не воровал, и в случайных прохожих ножом не тыкал. Но в милиции бывать приходилось. Таскали за мелочи – разбитые лампочки в подъездах, или окна, когда ребята играли в футбол. Или за драки – но это были драки до первой крови, а не до убиения камнями по голове.

«То есть я не был трудновоспитуемым. Я был нормальным дворовым пацаном». Семья была врачебная, мама с папой с утра до вечера на работе. Воспитывала Сашу бабушка-корректор, без всяких сказок и пирожков. Правда, другая была с пирожками, но тоже без сказок – местечковая такая. А мамина мама – очень светский человек. Саша помогал ей гранки проверять с семи лет. Поэтому у него в жизни была всего одна ошибка – в слове «церемониймейстер». Если вы не знаете, что там в середине «й» пишется – никогда правильно не напишите!

Есть детские воспоминания, за которые до сих пор стыдно. Однажды елку поджег нечаянно – в комнате сгорела полпола. Папа пришел и его выпорол. А еще, когда Саше было десять лет, он одолжил у соседа по коммуналке рубль и уехал на аттракционы. Маме потом пришлось отдавать. Однажды Саша сбежал из дома – как вы понимаете, это было связано с девушкой. Потом, разумеется, получил по морде от папы – ну все как у всех. Нормальная была пацанская жизнь.

«Кем вы не хотели стать в детстве?» «Балетным артистом. Да простят мне мои знакомые – я очень люблю балет и людей, которые им занимаются. Но представить меня самого в балетном трико просто невозможно. А музыкой я занимался с пяти лет, но из-под большой палки. Хотел быть егерем – то есть профессиональным охотником. Потом профессиональным спортсменом. В студенческие годы шесть лет валил лес в стройотрядах. И бесконечно горжусь удостоверением пильшика-вальщика леса четвертого разряда, которое получил там. Приключений, конечно, много было. Да вся жизнь в молодости – сплошное приключение! Вы к девушке бежите в три часа ночи, а в восемь уже в очереди в ларек стоите – не потому, что алкаш, а потому что гудели, гуляли и плясали всю ночь! Вы маме не звоните по три дня и с третьего этажа прыгаете в снег, когда вас засекли на месте преступления с девочками… Все было!»

* * *

Когда Саше исполнился год, родители уехали в заштатный казахстанский Зыряновск. Там он прожил до пяти лет. Почему уехали, понятно – 52-й год, «дело врачей», гонения на евреев и все такое прочее. Отец прошел войну, имел ордена и медали, все годы учебы в мединституте возглавлял партбюро курса, получил диплом с отличием и персональное приглашение с кафедры, после чего был распределен в Восточно-Казахстанскую область. Ехали, понятно, в тьмутаракань далеко не по доброй воле – а что делать? Спасибо, что на волне сталинской борьбы с космополитизмом родителей в тюрьму не запихнули, не расстреляли! Его отец работал главврачом, его до сих пор в Зыряновске боготворят. Для старожилов Розенбаум не популярный артист, а сын Якова Шмарьевича, авторитетнейшего доктора, депутата городского Совета.

А потом удалось вернуться в Питер. Саша был во дворе авторитетом. Есть фото, где он в окружении пацанов, каждый из которых на голову ниже его. Одиннадцатилетним водил дружбу с шестнадцатилетними и был в большом почете только из-за того, что умел играть на гитаре. Его и пальцем не смели тронуть: «Роза наш, он паханам поет!» Роза – так Розенбаума во дворе звали. И еще Шиповником. За повышенную колючесть… Репертуар у него тогда был обширный – от песен советского кино, вроде «Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке» и «Старый клен стучит в окно» до классической «Мурки». Играл во дворе до поступления в медицинский. Потом учеба стала отнимать много времени.

* * *

Розенбаум до сих пор – максималист во всем. Любить, так любить, летать, так летать. Это его жизненный девиз. Когда-то были попытки на него как-то повлиять, переделать – но окончились они ничем. Александр Яковлевич очень бы хотел оказаться где-нибудь при Гангуте или Синопе – офицером российского флота. Он ведь когда-то служил на корабле и до сих пор вспоминает это время с удовольствием. Опытные матросы всегда ему жарили очень вкусную картошку и вообще очень его любили, потому что он им песен много пел.
Розенбаум бесконечно любит город Ленинград. Да-да, именно так. Его бабушка – петербурженка, внуки тоже, а он – ленинградец. «Ленинград – другого имени у моего города быть не может. И нет здесь ностальгии по коммунистическому прошлому или поклонения памяти великого Ленина. Если вам так уж нужна привязка к чему-то конкретному, могу предложить версию, что Ленинград – город Лены, моей жены».

* * *

Понятное дело: когда Розенбаум работал на скорой, экстремальных ситуаций хватало. Но он не любит об этом распространяться. Говорит: да любой доктор вам таких случаев может сотню рассказать! Конечно, приходилось и людям жизни спасать, и рисковать жизнью ради других. Ведь многие врачи скорой помощи очень часто рискуют жизнью – на пожарах, на убийствах, на вызовах к сумасшедшим, приезжая к которым можно получить топором по голове.

Работал он истово, на все сто процентов. Дочка была маленькая, и заниматься творчеством Розенбаум мог только когда все спали – в ванной или, пардон, в туалете.
«Сумасшедшее было время! И при этом масса смешного. Приезжаешь по вызову в четыре утра – это самое жуткое по самочувствию время – к какой-нибудь бабушке, а та говорит: доктор, мне делать завтра в поликлинике УВЧ на ногу? Или еще вызов: доктор, клопы совсем заели, помогите справиться! Но там смех – всегда сквозь слезы…»

* * *

Рецепт Розенбаума, как обустроить Россию: перестать воровать и работать честно. Забыть очень многие русские поговорки – типа «Моя хата с краю» и «Пусть моя корова сдохнет, лишь бы твоя не отелилась». Забыть некоторые русские народные сказки – те, в которых халявщик побеждает. У нас же как: сначала он лежит на печи, а потом ему попадается какая-нибудь царевна-лягушка или щука. «А два старших брата-трудяги в дураках. Это не по мне! Так не бывает! Вот Золушка – сначала должна перемыть тонну посуды, потом перестирать… На халяву только уксус сладкий. Трудиться надо! А у нас человек от рождения считает, что ему все обязаны. Ничего тебе, сынок, не обязаны! Ты пойди потрудись – постирай белье, погладь брюки, сделай добро другому – а потом получишь!»

* * *

В сексе Александр Яковлевич не только завзятый натурал, но и глубокий ортодокс.
«Есть три вещи, которые я не могу представить себе: переход из жизни в смерть, бесконечность космоса и как можно ласкать мужское тело». Розенбаум , представьте: есаул Донского казачьего войска. Казак-еврей – согласитесь, это нонсенс. Но сам Александр Яковлевич так категорически не считает. Да, мол, были и погромы, и вообще черные страницы, и черносотенный казачий антисемитизм – но это все в прошлом. А в последние годы существования Союза, когда стала возрождаться еврейская община, именно казаки охраняли ее от новых погромщиков из «Памяти».

Так говорит Розенбаум – хотя лично я таки сильно сомневаюсь. Но с ним разве поспоришь?

* * *

В квартире Розенбаума есть на что посмотреть. Двенадцать замечательных гитар, разное оружие – начиная от кортиков и заканчивая тяжеленными метровыми мечами, модели старинных и современных парусников. Интерьер во многом лошадиный – и картины, и барельефы, и статуэтки, и даже пепельницы. И немного собачий – статуэтки бультерьеров. И еще звериный – поскольку очень много звериных шкур. А вход в кабинет стережет жуткое чучело медведя.

Несмотря на большие финансовые возможности, в еде Александр Яковлевич до сих пор очень неприхотлив. Он не любит никаких кулинарных наворотов, предпочитая домашнюю еду: жареное мясо с картошкой, вареники и картофельное пюре.

* * *

О Розенбауме в разное время много талантливых людей сказали много хороших слов.
Вот что однажды произнес покойный Леонид Филатов: «От него исходит ощущение надежности. Мне знаком такой, правда, редкий сорт людей, в присутствии которых слабый может чувствовать себя спокойно и уверенно. Взглянешь на такого – и сразу ясно: это прочный человек, он не предаст друга, не обидит ребенка, не ударит собаку, не станет защищать ложь».

Евгений Евтушенко: «Розенбаум – человек не с конвейера. У него имидж свой, а не придуманный и не сделанный».

Леонид Якубович: «Если представить себе все, что хотите знать о настоящем мужчине, это и будет Розенбаум».

Михаил Жванецкий: «Розенбаум – это тембр, тембр и тембр. Великий социальный тембр, который может поднять людей и с утра сделать день бодрым».

* * *

Понять, что Розенбаум сегодня не в духе, очень просто: он начинает тяжело дышать, раздувать ноздри. Тогда сразу ясно – злится… В таком случае успокоить его очень не просто. Хороший способ для женщин: заплакать. Вообще, Александр Яковлевич – человек вспыльчивый и непримиримый, существует только его мнение. Сложно с ним. В конфликтных ситуациях может очень грозно кричать. И это страшно.

Раньше Розенбаум обожал ходить на охоту. А теперь – нет. Стрелять больше не хочется, и убивать никого не хочется. «Если выбирать между охотником и волком – вы себя скорее кем чувствуете?» «Да что вы спрашиваете! Конечно, волком!» И как ни странно, до сих пор скучает по своей первой профессии – ведь бывших врачей не бывает. «И карету «Скорой помощи» в любом городе провожаю тоскующим взглядом, и буду это делать до конца своих дней».