Автору этих строк посчастливилось не только увидеть и испробовать скрипки Страдивари и Амати, но даже играть на них концерты в течение нескольких десятилетий. Но начну с самого начала.
В нашей семье музыкантов не было, но отец музыку любил, особенно пение, и сам пел в хоре. Он был часовых дел мастер: чинил будильники, маленькие часы и большие — настенные и напольные. Отец внимательно прислушивался к их тиканью и на слух определял, равномерно ли они тикают. Больших часов у нас было пять. Они заводились передвижением цепей вниз. Он их заводил с разницей в одну минуту. Каждые четверть часа они о себе напоминали, и мы слушали бой часов в течение пяти минут. И так круглые сутки — и днем и ночью. Приходя домой из часовой мастерской отец сразу после ужина садился за свой рабочий стол, который он каким-то чудом умудрился втиснуть в крошечную каморку рядом с кухней, и продолжал работать дотемна. Времена были трудные — семью надо было кормить. У него и мыслей не было о том, чтобы учить меня музыке… Мне было всего шесть лет, и я больше всего любил читать. Но как-то к нам заглянула его кузина, — она была профессиональной пианисткой. Она сразу разглядела во мне что-то:
— Твоего сынишку надо учить музыке, я его с удовольствием буду учить игре на пианино.
Мысль о том, что нужно покупать пианино и потом тесниться с ним в нашей маленькой комнатке, моего отца не увлекла, но тут он вдруг подумал о скрипке и сказал:
— Пианино … э-э-э.., а вот скрипку я люблю!!
Моя судьба была решена…
Вскоре я начал два раза в неделю брать частные уроки у студента рижской консерватории. Он жил в ужасающе тесной и темной комнатушке в квартире, где в таких же темных и тесных комнатушках жили еще человек шесть.
Первые несколько лет особенного интереса к занятиям я не проявлял и ходил на уроки только потому, что родители этого хотели. Мои первые скрипки были, прямо скажу, дрянью. Хороших в те времена было крайне мало, они были дорогими и доставались очень немногим.
Революция в России привела к тому, что богатые и аристократы, которые были основными их владельцами, сбежали от большевиков за границу, прихватив свои музыкальные инструменты. В результате в бывшей России осталось очень немного таких инструментов. Но все-таки некоторые инструменты остались. Многие из них были конфискованы у владельцев, не успевших эмигрировать. Конфискацией занимались чекисты с помощью профессиональных музыкантов.
«Виолончелист Виктор Кубацкий выступал в зале Моцарта в составе квартета имени Страдивариуса, созданного постановлением правительства в 1919 году. В том же году была организована Государственная коллекция редких и древних инструментов, к которой Кубацкий имел самое непосредственное отношение. Работая заведующим музыкальной частью Большого театра, он был зачислен в реквизиционную комиссию по изъятию музыкальных инструментов.
Как пояснял инициатор создания комиссии Луначарский: «Нужные нам музыкальные инструменты на полках не лежат. Их придется искать и выявлять. Комиссии предстоит трудная и кропотливая работа. Без чекистов в таком деле не обойтись».
И вот чекист Прокофьев (однофамилец композитора) и виолончелист Кубацкий поехали в Одессу реквизировать инструменты для коллекции, которые позже звучали в том числе в зале имени Моцарта.
При Московской консерватории была коллекция таких инструментов. Эти инструменты выдавали во временное пользование самым талантливым молодым музыкантам на рассвете их карьеры.
Покупали скрипки где и у кого только могли; часто они бывали в плохом состоянии, с трещинами и потускневшим от времени и плохого ухода лаком. Первую взрослую скрипку мне купил отец по совету моего педагога Владимира Андреевича Стурестепа — он был чрезвычайно заботливым и добрым человеком, и прославился тем, что воспитал скрипачей, которые сейчас известны всему миру. Эта неказистая простая скрипочка была сделана в Тироле. У нее была привлекательная нижняя дека (нижняя доска) из клена, с маленькими пятнышками и точками. Такой вид дерева стали называть «птичий глаз».
Потом мне встречались несколько таких скрипок. В основном они были такие же простые и дешевые, как и моя, но потом, уже на Западе, мне попались две скрипки именно с таким деревом, но сделанные выдающимися итальянскими мастерами. От них невозможно было оторвать взгляд.
Но что было особенно примечательно — звук у них был тоже изумительно красивым. Но в те годы, в Союзе, мне приходилось довольствоваться моей «безродной дворняжкой».
Спасало меня то, что в то время я еще не знал, что такое замечательный звук. Ни у кого из моих друзей хороших скрипок не было, а солисты были так далеко на сцене, что я не мог по-настоящему оценить их превосходный звук. Я как-то приспособился к моей скрипке и, по-видимому, у меня получалось совсем неплохо, потому что мне удалось и на этой коробке выиграть премию на Всесоюзном конкурсе скрипачей… На этой же скрипке я выиграл конкурсы в Большой театр и оркестр Московской филармонии на должность второго концертмейстера.
Когда я стал готовиться к эмиграции в Израиль, мне пришлось здорово поволноваться.
Власти все время придумывали какие-то преграды на пути людей, собиравшихся уезжать. Накануне был издан указ о предметах искусства, музыкальных инструментах, книгах и нотах. С книгами и нотами все было просто: все, что издано было до 1950 года, не подлежало вывозу. Инструменты можно было вывезти только с разрешения министерства культуры. Вот так — с трепетом и волнением входили мы в музей имени М.Глинки, где сидел специалист из министерства культуры, якобы хорошо разбиравшийся в скрипках. Его назначили оценивать скрипки и прочие музыкальные инструменты. Смысл был такой: поистине ценные экземпляры вывозу не подлежали. Они считались ценностями нации, хотя фактически принадлежали людям, которые их купили за свои деньги. В таких печальных случаях приходилось их продавать.
Все, что оценивалось а пределах 200 рублей, можно было вывозить, предварительно заплатив пошлину в размере суммы оценки инструмента. В моем случае это обошлось мне именно в 200 рублей. По тем временам это равнялось примерно двухмесячному доходу молодых инженеров, врачей или музыкантов довольно высокого ранга.
Скрипку мою провели через процесс «заклеймения» — сквозь отверстия в ней продернули какой-то тощий шпагат и закрепили его концы куском свинца с печатью. В результате невозможным становилось до отъезда заменить ее на более дорогой инструмент.
Только уже по приезде в свободный мир можно было эту проклятую веревку отрезать и выбросить. Ощущение было как будто сбрасывались цепи рабства…
И вот в апреле 1973 года, на первый день Песаха, я приехал в Израиль и вскоре поступил на работу в Израильский камерный оркестр, где мне предложили место концертмейстера. Вскоре мне пришлось играть концерт И.С. Баха для клавесина, флейты и скрипки. У флейты звук значительно сильнее, чем у скрипки. Это заметил и дирижер и стал постоянно мне говорить, что надо играть громче… и громче…и громче!! Стало ясно, что мне нужно искать адекватный инструмент.
Местный дилер одолжил мне очень приличную скрипку какого-то французского мастера. Французские скрипки известны тем, что у них звук очень яркий и даже иногда пронзительный. Я продолжал на ней играть вплоть до отъезда в Америку.
АМЕРИКАНСКИЙ ЭТАП
Поздней осенью 1973 года я получил приглашение на конкурс в Бостонский симфонический оркестр, один из лучших в мире. В 1950-х годах он был в СССР на гастролях и совершенно пленил публику своим мастерством и благородством звучания. Потом я узнал, что в мире любителей музыки его называли оркестром аристократов.
Особенный восторг у публики Москвы они вызвали исполнением гимнов США и СССР. Гимн СССР в их руках звучал так благородно и красиво, что терял свою помпезность. Советский гимн в их исполнении звучал так изумительно, что вполне мог бы сойти за сочинение Шуберта или Мендельсона!
Мой конкурс в оркестр должен был начаться в раннем апреле 1974 года. В конце февраля 74-го года я сошел по трапу самолета и ступил на американскую землю. В руках я держал свою тирольскую битую скрипку.
Потом, много лет спустя, в антикварном книжном магазине мне попалась миниатюрная афиша. На ней была изображена группа эмигрантов, сходившая по трапу с парохода в нью-йоркском порту. По всей видимости, дело происходило в начале 20-го века. Там были люди всяких возрастов и профессий. Кто нес швейную машинку, кто шел с боксерскими перчатками на шее. И еще там был явно растерянный пассажир с книгой подмышкой, на которой ясно были видны два слова: Карл Маркс… Пассажир, который мне особенно приглянулся, был молодой интеллигентный человек со скрипкой в руках. Мне сразу вспомнился мой приезд в эту страну. Мое родство с этими людьми, полными надежд на лучшую жизнь и свободу, было совершенно очевидным.
Моя посредственная Тиролька мне бы не очень помогла выиграть конкурс в Бостонский оркестр. Мне нужно было одолжить где-то приличную скрипку.
Скрипичный мастер в Израиле, у которого я в свое время одолжил скрипку, дал мне рекомендательное письмо своему коллеге в Нью-Йорке. Его звали Моше Хавиви, он был продавцом струнных инструментов и располагался в здании рядом с Карнеги Холл. Этот самый знаменитый концертный зал по эту сторону океана был нам всем хорошо знаком. В нем выступали и продолжают выступать все знаменитые музыканты мира. Здание это было построено в начале двадцатого столетия, во время так называемого золотого века. В квартире, которую Хавиви использовал в качестве магазина, потолки были высотой почти с двухэтажный дом, стены обиты панелями из красного дерева, много антикварной мебели и картин. Хавиви встретил меня очень любезно и принес на выбор несколько скрипок, которые он выложил на антикварном столике, обитом зеленым бархатом.
Я остановился на скрипке французского мастера. Эта скрипка была лучшей в этой группе, но не выдающейся, хотя и явно лучше моей. Будучи человеком скромным, я решил довольствоваться ею.
Позже, когда я прошел в финал конкурса, то обнаружил, что моя скрипка оказалась самой неказистой на фоне инструментов моих конкурентов — у всех финалистов были «именитые инструменты». Однако конкурс на ней я выиграл и получил работу в Бостонском оркестре — одном из великих оркестров мира, и на самом видном месте: на первом пульте, рядом со знаменитым концертмейстером Иосифом Сильверстайном.
В моем контракте, наряду с прочими требованиями, было прописано условие, что от меня ожидают игры на скрипке высокого класса.
Наступила пора искать выдающийся инструмент. Самый популярный продавец скрипок в Нью-Йорке был всемирно известный Жак Франсэ. В его магазине можно было часто встретить звезд скрипичного мира. Это были Его клиенты, либо купили у него инструменты, либо приносили их на проверку или починку. Жак был похож на киноактера. Его манеры, элегантная дорогая одежда и, конечно, французский акцент сразу создавали экзотическую атмосферу, мне до тех пор незнакомую.
Когда он вынес мне несколько инструментов стоимостью в мою, тогда годовую, зарплату, я остановился на итальянской скрипке мастера из известной династии Гальяно. У нее был звонкий и светлый звук, и на ней было легко играть. Сплошная радость! Просто сказка! Никогда еще я не играл на такой замечательной скрипке…
Придя в себя я попросил Жака разрешения взять ее на пробу в Бостон. В таких случаях дилеры дают инструмент на неделю-две, зная, что начальное впечатление от инструмента может оказаться обманчивым. Разочарование часто приходит, когда выясняется, что инструмент недостаточно хорошо или сильно звучит для сольной игры, но хорош, к примеру, только для камерной музыки.
По приезде в Бостон я позвонил моему новому другу, профессору медицины Гарвардского университета, он к тому же был заядлым скрипачом-любителем. В свои юные годы он проводил массу времени в магазинах, где продавали скрипки, и перепробовал много превосходных инструментов, и в итоге приобрел себе скрипку замечательного итальянского мастера Томмазо Баллестриери.
Когда я ему поиграл на моей привезенной Гальяно, он сморщился и сказал мне с присущей ему прямотой:
— Молодой человек, вы должны попробовать много скрипок, чтобы научиться распознавать качество звука. И только тогда вы сможете найти себе подобающий инструмент. Эта скрипочка звучит светло и обаятельно, но однообразно. От этого звука быстро устанете, и вам вскоре будет не хватать темного, более богатого тембра.
Я послушал его и решил, что не надо спешить с этим делом. И начались мои поиски… Они продолжались около двух лет. Я познакомился со многими дилерами, хотя визиты к Жаку Франсэ были самые частые. Число скрипок, мною опробованных, приближалось к двумстам, а я все еще не нашел себе «ту самую, единственную»…
Дилеры таких нерешительных клиентов не любят, но в моем случае Жак Франсэ набрался терпения и продолжал мне показывать скрипки. К тому моменту он уже хорошо знал стиль моей игры и характер звукоизвлечения, и вот в один прекрасный день он позвонил мне в Бостон и сказал:
— Эмануэль, у меня в магазине скрипка, ну просто — как по заказу для тебя! Я знаю, что тебе она очень понравится. Приезжай!
Когда я вновь появился в его магазине, он меня уже ждал и проводил в одну из нескольких комнат, где клиенты пробовали инструменты.
С волнением я взял в руки скрипку потрясающей красоты и изящества, но также носящей на себе значительные следы серьезного возраста. Задняя дека и головка были просто как работа великого художника, явно навеянная женской красотой, в то время как верхняя дека напоминала мне «Портрет старика» работы Рембрандта.
Старой она выглядела неслучайно. Наклейка внутри гласила: «Сделано в Кремоне Иеронимом и Антонио Амати в 1608 году». Иероним и Антонио были сыновьями первого великого мастера Андреа Амати, того самого, у которого королева Екатерина Медичи и ее молодой сын Карл IX купили скрипку в середине 16-го века.
Моему другу в Бостоне эта скрипка очень понравилась, и он поддержал мое решение ее купить. На этой скрипке я сыграл тысячи концертов в оркестре, сотни концертов с оркестром. Солировал с великим скрипачом Иегуди Менухиным в Концерте для двух скрипок Баха, играл концерт Сен-Санса в Карнеги Холле по приглашению выдающегося американского композитора и дирижера Джона Уильямса.
Продолжение следует
Концерт Эмануэля Борока и Лилии Зильбернштейн (фортепиано) состоится в Сан-Антонио, в соборе Сан-Фернандо 26 февраля 2019 г. в 7 вечера.
