Теплым солнечным утром декабря 1989 года я открыла дверь маленького кафе-стекляшки в ничем не примечательном, некрасивом районе некрасивого города Афины. В утренний час буднего дня кафе пустовало. Занят был лишь один столик. За столиком сидели двое: маленькая женщина в пальто и мужчина, значительно крупнее ее, в дорогой кожаной куртке и ярком свитере.
Я слегка замешкалась у входа, словно боясь отпустить ручку двери, глядя, как мужчина достает из пачки и подносит к губам сигарету Benson & Hedges. Казалось, что все происходит словно в рапиде, – очень медленно.
«Вы, наверное, Ксения?» – вернул меня к реальности голос женщины. Мужчина оторвался от сигареты и поднял глаза. Какое-то время мы с отцом пристально разглядывали друг друга. И это неудивительно – мы виделись впервые с тех пор как я родилась, 18 лет назад.
Греческие предки, о которых я совсем ничего не знаю, передали мне в наследство изящный и ненужный дар – слышать поступь рока. Не могу объяснить как, но я умею чувствовать изменение в составе воздуха за секунду перед тем, как обыденный мир вдруг превращается в катастрофу. Можно сравнить этот эффект с кубиком Рубика: ребенок пыхтит и возится час, и вот терпение вознаграждено, наступает момент, когда необходимо одно, последнее движение, чтобы грани головоломки сошлись, образовав единственно верную комбинацию. Детские пальцы на миг застывают в предвкушении триумфа… Легкие и злые божьи персты.
Стоя у двери того кафе, словно утопающий в спасательный круг, вцепившись в ручку, я чувствовала, как в воздухе разливается нечто, напоминающее слишком сильный, пронзительный запах озона. От него начинает шуметь в голове, и внутренности ледяной иглой пронизывает желание немедленно уносить ноги. Но – будучи студенткой из Москвы 18 лет от роду, чье детство прошло в музее (это не метафора) – я приняла шум в ушах и дрожь в коленках за зов крови.
– Присядьте, – позвала кровь прозвеневшим вдруг de profundis голосом жены моего отца. – Нам надо поговорить.
Чтобы говорить, Людмиле Копейкиной, а именно так звали одну из моих визави, собеседники были не нужны. Она блистательно справилась с задачей в режиме монолога. Я прошу читателей извинить житейские подробности, которые сейчас придется привести. Людмила Копейкина (имя не изменено) – генетик-биолог из Кишинева, гражданка Греции, жена моего отца, мать моей единокровной сестры, которую я никогда не видела, достала из сумки бумаги и решительно надела на нос очки. Было видно, что Людмила готовилась. Возможно, консультировалась с адвокатом. Речь была внятна, продумана и разбита на несколько пунктов. Вот они:
Я – жертва обмана. Моя мать-аферистка внушает мне, что муж Людмилы – мой отец.
Моя мать делает это с целью завладеть деньгами семьи Людмилы, в частности, наследством, которое они должны вот-вот получить.
Я не должна подавать в суд на признание отцовства, так как у меня нет шансов его выиграть. Важные документы, касающиеся моего рождения, находятся в руках Людмилы – она получила их от моей матери, когда специально приезжала в Москву, чтобы встретиться с ней.
Людмила располагает справкой, что во время моего предполагаемого зачатия мой отец находился не в Москве, а в Берлине – в течение 3 лет.
Г-жа Копейкина явно намеревалась продолжить. Но неожиданно в разговор включился мужчина в красивом свитере, до того молча разглядывающий стол. Подняв глаза, мой отец произнес с сильным акцентом: «Твоя мать не могла быть беременной три года. Не слон же она, в конце концов».
Белая шапочка капучино съехала набекрень, металлический стол задрожал, стул со звоном грохнулся на пол, когда я легко – слишком легко – вскочила на ноги и побежала к двери.
Здесь мне придется ненадолго прерваться, чтобы рассказать в двух словах о событиях двадцатилетней давности, предшествующих описанной встрече в кафе. Мой отец происходил из состоятельной афинской семьи. Мой дед, видный деятель коммунистической партии, был арестован в 1967 году, когда к власти в Греции пришли Черные Полковники. Советский Союз тогда принимал, содержал и учил детей греческих политзаключенных. Так мой отец попал в Москву, где познакомился с мамой. Их роман продолжался 4 года. Вплоть до того момента, когда выяснилось, что у красавца-грека, студента Московского Архитектурного института, в городе Кишиневе имеются женщина и четырехлетний ребенок. Женщина по имели Людмила Копейкина рассказала обо всем сама на собрании греческого землячества в Москве. События имели место в 1971 году. Я родилась спустя несколько месяцев. К моменту моего рождения отец навсегда покинул Советский Союз в компании жены Людмилы и 4-летней дочери, выполнив таким образом ультиматум, который поставило ему землячество, опасающееся огласки некрасивой истории.
Вся эта «санта-барбара» всплыла из мутных человеческих вод на свет божий спустя 18 лет, когда началась перестройка, и граждане СССР получили возможность выезжать за границу. Приглашение в Грецию мне прислала подруга матери – когда-то они вместе учились в МГУ. В Афинах я познакомилась и с другими мамиными подругами тех лет – это были респектабельные гречанки за 40. Все они знали не только мою мать, но и отца. Помнили их роман: оба – и отец и мать, были на редкость хороши собой и элегантны. У отца – единственного в МАРХИ был автомобиль – иномарка. Военный атташе посольства Польши, сохнущий по маме, привозил по ее просьбе шины для папиного авто…
В 1989 году три афинские леди – Маргарита, Сильвия и Ставрула – составили романтический заговор с целью познакомить отца и дочь, которые никогда не видели друг друга. Тайные переговоры, о которых из всех участников событий не знала лишь я, велись довольно долго. Вначале все шло хорошо: отец прислал письмо, где благодарил леди за их усилия и выражал готовность встретиться. Но затем в дело вмешался рок: богатый греческий родственник получил удар и находился при смерти. Отец становился основным наследником крупного состояния. Для семейства это был шанс: мой отец мало работал, но много тратил, основным добытчиком средств была его жена, ставшая врачом. Узнав о вновь объявившейся взрослой дочери и сопоставив факты, Людмила пришла к однозначному выводу – русские хищницы хотят отнять ее бабки. И начала борьбу. Кульминацией усилий явилась встреча в кафе, которую три тетки в седых буклях – Маргарита, Сильвия и Ставрула – задумывали как чудесное воссоединение взрослой дочери и отца. Для подглядывающей из-за угла леди Сильвии – темные очки, надвинутая на глаза шляпка – появление в кафе г-жи Копейкиной стало сюрпризом.
За 20 с лишним лет, прошедшие с того зимнего утра в Афинах, я делала бесчисленное множество попыток о нем забыть. Мои руки хранят следы бритвы, а клиники для невротиков разных стран – медицинские карты, где неизменно констатриуется одно и тоже: диагноз отсутствует. Пациент К. не болен, а слишком здоров.
Я хотела превратить нас с папой в полное светлой грусти литературное произведение: тем более, что и само свидание в кафе и все, что происходило в тот день, было весьма кинематографично.
День выдался холодный и очень солнечный, на мне было новое пальто из верблюжей шерсти и белый кашемировый шарф. Я знала, что впервые в жизни встречусь с отцом, очень радовалась и волновалась. Выйдя из дома заранее, я зашла в самый дорогой магазин грампластинок и купила родной винил Тома Уэйтса Looking for the Heart of Sаturday Night. Покупка была мне не по карману, тем более, что я потратила деньги зря: пластинка разбилась.
Полы бежевого пальто и белый шарф не успевали за своей хозяйкой – я почти бежала по улице, подгоняемая желанием как можно быстрее оказаться среди четырех надежных, незыблемых стен. Я была почти у спасительных дверей, когда это произошло.
Возле дома подруги моей матери находился маленький бар. Бармен каждое утро выставлял на тротуар несколько стульев и кадку с мандариновым деревом. Инвалид появлялся в баре около полудня – неизменно, каждый день. Заказывал виски Jack Daniels. Ему требовался час, чтобы уговорить бутылку. Тогда он начинал громко браниться на все и вся, пытаясь взгромоздиться на костыли. Его ноги были сильно и безнадежно повреждены в результате неудачной попытки выпрыгнуть из окна замужней любовницы.
Инвалиду было 30 лет, у него были очень широкие плечи и одно из тех мужских лиц безупречной лепки, на которых невольно задерживается взгляд. Свои дни бывший плейбой проводил в крошечном баре, стремительно теряя человеческий облик.
Меня он приметил сразу. Каждый раз заходя в дом, я слышала одобрительный свист или ругань, в зависимости от количества употребленных шотов. Однажды я выпила с ним кофе и, расставаясь, поцеловала. Он сказал, что если бы я делала это каждый день, у него выздоровели бы ноги. С тех пор едва завидев меня, он начинал ругаться самыми паршивыми, гнусными словами. Соседи советовали нажаловаться на хулигана в полицию. Я не хотела жаловаться – просто старалась прошмыгнуть мимо бара незамеченной, подходила к дому с другой стороны, – и это уже вошло в привычку.
В день, когда я встретила папу, я забыла про привычки. Я шла – или, правильнее сказать, не разбирая дороги бежала домой мимо бара, когда из-за мандаринового дерева, словно лезвие ножа, выдвинулся костыль. Момент был выбран четко – сильно ударившись лодыжкой о железную трубку, я задохнулась от боли и упала лицом на асфальт. Пластинка упала рядом. Несколько секунд я лежала, закрыв глаза. А когда открыла, увидела, как костыль елозит по конверту с желтыми буквами Looking for the Heart… Звуков «Сердца субботней ночи» я так и не услышала – инвалид его разбил.
Костыль, безжалостно добивающий пластинку в фиолетово-желтом конверте, крупным планом, словно кадр из кино, на долгие годы превратится для меня в навязчивый сон. Самое тошнотворное в нем – это ощущение, знакомое всем, кому снились кошмары: в момент, когда пластинка расколется, произойдет что-то неимоверно ужасное. Вечером того дня, когда я встретила папу, ничего ужасного не произошло. Я пришла домой, почистила пальто и набрала телефонный номер.
В свои 18 я была вполне благополучной девушкой – училась в институте и встречалась с молодым человеком. В тот вечер, который конечно был очень грустным, я позвонила в Москву и дала волю чувствам – сквозь слезы рассказала о разбитой пластинке и об отце. Мой будущий муж нашел правильные слова: «Лапа, все забудь, быстрей возвращайся, ты со мной, и тебя никто не обидит». Успокоившись, я заснула с плюшевой игрушкой в руках. А утром постаралась выкинуть из головы дурные мысли; мы с подружками договорились идти в музей смотреть критские фрески, а после – пить горячий шоколад. Вскоре длинные греческие каникулы закончились, и я вернулась в Москву.
Я часто вспоминаю и очень люблю ту девочку – с копной темных кудрявых волос, слишком резкими движениями, в длинном белом шарфе. Я чувствую себя виноватой, что не смогла тогда защитить ее: не дала пощечину отцу, не перевернула вверх дном кресло с инвалидом. Возможно, сделай я тогда хоть какую-то попытку отомстить, закати истерику, испытай злость, обиду, ненависть, все пошло бы иначе. Но я просто не поняла, что произошло. Я еще не знала, что несколько мгновений способны отправить под откос целую жизнь. Пять минут и одна сигарета Benson & Hedges понадобились моему отцу, чтобы предать меня трижды: как человек – человека, как мужчина – женщину, как взрослый – ребенка.
Как устроено предательство? Ответить на этот вопрос я пыталась двадцать лет. Я знаю наизусть на трех языках то место из Comedia Divina, где Вергилий приводит Данте в Каину, Девятый Круг ада: там вмерзшие в лед навечно застыли обманувшие доверившихся. Кропотливо воссоздав географию ледяной помойки, Данте забыл только одно – рассказать, где находятся те, кого предали обитатели «каины». И тут я готова прийти на помощь старику: вот же мы, замерзаем и гнием совсем рядом.
Представим себе некий фантастический прибор: прожектор, луч которого, направленный на одушевленный объект, обладает способностью постепенно превращать здоровые клетки в злокачественные. Представим также параллельную реальность – космически отдаленную и одновременно пребывающую совсем рядом. Я называю это «ад», но дело не в названии. Далее, вообразим моего отца, но не в кашемировом свитере, а, например, в форме электромонтера. В ту минуту, когда в мире рассудка отец говорит мне: «Твоя мать – не слон», монтер в аду приближается к прожектору и поворачивает рубильник. Мы видим луч. С легкостью пройдя границу миров, луч упирается в мое сердце.
С этого момента я могу делать что угодно – смеяться, грустить, ехать на машине, писать, заниматься любовью с мужчиной, есть или спать, – внутри меня каждый миг будет совершаться незаметная глазу работа: здоровые клетки будут превращаться в злокачественные. Медленно, по капле, по чайной ложке в меня будет проникать гниль.
Мало помалу, мне начнет открываться истинное положение вещей: если со мной можно поступать так, как поступил мой отец, значит я ущербна, уродлива, заражена чем-то скверным, навсегда отторгнута от мира людей. Это знание, словно черная нефть всосет в себя все: мои любови, успехи, семью, дар слова. Что значит жалкий лепет живой жизни по сравнению с мегатоннами каиновой черной гнили? На поверхности которой так трудно держаться, так хочется перестать трепыхаться и уйти туда с головой.
После свидания с отцом моя жизнь протекала внешне благополучно. Я вышла замуж, закончила институт и вскоре развелась. Стала работать в разных журналах. Несколько раз ездила на войну. Затем сменила блокноты и пулеметы на life style и путешествия. Издала книгу. Родила ребенка. Жила за границей, потом вернулась в Россию.
Чтобы понять истинное значение эпизода в кафе, мне понадобилось много лет. В момент, когда все случилось, я не только не придала этому значения, но постаралась упрятать тот день, слово «копейкина» и урода с мандариновым кустом, в бетонный саркофаг памяти. В дальнейшем, пытаясь вычислить причину жгучего, непрекращающегося страдания, которое постепенно стало фоном моей жизни, словно какофония, сопровождающая безумца, я убеждала себя, что отец на самом деле оказал мне большую услугу.
В конце концов он никогда не бил меня, не пытался изнасиловать, даже не приходил домой в 5 утра. Мне не приходилось содержать отца, лечить его, вызывать страшного «капельника» или силой сдавать в психлечебницу, как некоторым моим знакомым. Мне даже не надо будет его хоронить.
Увы, тематический аутотреннинг «отсутствие отца – это уже хорошие новости», не помог. Как не помогли таблетки, любовники, резаные руки, стихи и проза, войны, путешествия, психологи и больницы. Не помог хирургический скальпель, с помощью которого я тщательно устранила следы нашего почти пугающего внешнего сходства. НИ-ЧЕ-ГО.
В конце концов мне пришлось проделать весь путь обратно, чтобы встретить лицом к лицу своих демонов. Пришлось снова зайти в то кафе. Повторный визит – в сопровождении профессионалов – не принес облегчения. Глядя откуда-то очень издалека на тех троих – мужчину, женщину и девушку, сидящих за призрачным столом, я вдруг четко и ясно поняла кое-что.
Моя рана не заживет никогда. Не потому что я не могу забыть и простить – я многое бы отдала, чтобы это сделать. Но, к сожалению, поступок, который совершил мой отец, относится к разряду непоправимых. Эта травма не лечится, так как пораженная зона находится вне области сознания. Предавая слабого, и особенно собственного ребенка, того, с кем связан неизъяснимыми узами крови, человек, сам того не понимая, производит глубинный, тектонический разлом в самых основах мира. Однажды возникнув, эта трещина будет всегда, словно уродливый шрам на руке, пока в пыль не превратится сама рука. И поэтому я, и такие, как я, можем сколько угодно, словно заклинание, твердить себе, что ничего ужасного не случилось, что надо забыть прошлое и жить своей жизнью, что, в конце концов, какое значение имеет наша история в мире, где был Освенцим. Все это так! Просто нас уже нельзя починить.
Одним из наиболее обременительных последствий встречи с прекрасным стало мое существование на грани двух стихий – жизни и смерти. Наверное, это можно сравнить с жизнью рыбака, которому почти одинаково хорошо знакомы суша и море. Именно мысли о смерти, легкое кокетство и игры с ней выручали, когда делалось совсем дурно. Смерть не казалось выходом, это был доступный способ прекратить боль, когда она станет невыносимой.
Однажды утром – с вечера наглотавшись снотворного и успокоительного, так как до этого не могла заснуть почти неделю, – я посмотрела в зеркало и увидела там кость. Я потрясла головой, кость осталась. Я заплакала. Потом набрала номер.
Это было очень длинное путешествие – пожалуй, самое длинное и бессмысленное из всех, которые мне приходилось совершать в связи с журналистской работой. Поезд шел на восток две недели. Затем мы пересели на корабли. Спустя сутки исследовательское судно Академии Наук причалило к берегу необитаемого острова в конце мира.
Берег зарос шиповником, вдалеке виднелись ржавые остатки военных укреплений времен Второй мировой. Съемочная группа ушла вглубь острова. Мысленно попросив прощения за неудобства, которые собираюсь им доставить, я решила, что момент наступил. Я сняла обувь и попробовала ногой холодную воду. Представила, как войду в нее совсем голая, как, обмирая от холода, поплыву вперед мощными гребками и расслаблю руки, когда заплыву за мыс…
Я разделась, опустилась на колени на сырой холодный песок. Он был крупный и белый, песчинки сверкали перед глазами словно кристаллы льда. Берег усеивали мелкие кости – останки птиц и рыб. Я посмотрела вперед – в точку слияния неба и моря. В свете негреющего солнца небеса и воды сияли словно сапфир. Пейзаж был идеален. Идеально мертв. В этой почти совершенной красоте не было ни крупицы жизни.
Неожиданно я почувствовала, что напряжение уходит. Словно из спины резко вытащили железный прут. Мир раскрылся и принял меня – я стала зеркалом, просто отражением пейзажа. Как в этих небесах и воде, во мне не было тепла, любви, бьющейся, словно нежная жилка на шее, жизни. Но как и в этом бесчеловечном мире – во мне была красота. Твердость линий, безупречный свет, абсолютный холод. Мое горе сотворило, выточило и отшлифовало меня, как ветер и вода – этот песчаный берег. Впервые за долгое время я подумала об отце. Пожалуй, я испытала благодарность.
Я встала, оделась и улыбнулась миру в лицо – улыбкой победителя, широко и нагло. Парень из съемочной группы принял улыбку на свой счет и помахал мне рукой. Еще в поезде я заметила, что у него красивые руки.
