ГРАФОМАННА НЕБЕСНАЯ

Михаил Болотовский

xСейчас в России писателей и поэтов на душу населения гораздо больше, чем врачей, учителей и дворников, вместе взятых.

И в Москве, и в Петербурге на каждом шагу можно встретить бойких товарищей, раздающих рекламные листовки: мол, издадим ваше драгоценное творчество по минимальной цене, хоть один экземпляр, хоть сто. Поэтому графоманы размножаются в геометрической прогрессии. Писателей в России сотни, графоманов, перефразируя Блока, – тьмы и тьмы.

А ведь еще не так давно этим малопочетным званием можно было даже гордиться. Поскольку был в России только один великий графоман, своей странной славой затмивший всех на века – граф Хвостов, зять Суворова, тайный советник, легенда отечественной литературы…

Однажды шел дождик дважды

О Дмитрии Ивановиче Хвостове писали Державин, Пушкин, Киреевский, Батюшков, Жуковский – весь цвет русской поэзии. Прекрасная мишень для насмешек, розыгрышей, сарказма, бесчисленных пародий. Филипп Вигель пишет в своих «Записках»: «Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него оттачивали перо свое, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие». До начала 1800-х годов Хвостов особо не выделялся среди поэтов-классицистов средней руки. А потом вышли исторические «Притчи» – вот тут и пошло веселье! «Ворона, разинувшая пасть» («Автор знает, что у птиц рот называется клювом, – оправдывался Хвостов. – Он заменил сие речение употребляемым в переносном смысле, ибо говорится и о человеке: «Он разинул пасть»). Осел лезет на рябину, цепляясь когтями, а потом почему-то называется ослицей. Уж становится на колени, лягушка влюбляется в широкие бока быка, голуби у Хвостова – «зубастые». Литераторы пришли в бурный восторг. Кстати, многие перлы якобы Хвостова ему вовсе не принадлежат.

Литературная молодежь обожала в письмах цитировать Хвостова неточно, усиливая абсурд и нелепицы. В мемуарах часто упоминаются такие его «стихи»: «Однажды шел дождик дважды…», «Жила-была корова, как бык здорова…», «Лисянская и Пашков там мешают странствовать ушам…». Ужасно смешно, но это не Хвостов. И хрестоматийное «По стогам там валялось много крав, кои лежали, ноги кверху вздрав», – тоже подделка.

В эпиграммах его выставляли под именами: Графов, Свистов, Хлыстов, Хвастон, Ослов, Рифмин и т. д.

Пушкин еще в Лицее делает графа одним из главных героев поэмы «Тень Фонвизина». А потом творчество Хвостова становится для него одной из самых любимых мишеней для шуток. Представьте, в Академическом собрании сочинений граф упомянут больше шестидесяти раз!

Иногда Пушкин выражался безжалостно и абсолютно неприлично. Холерным летом 1831 года он пишет Плетневу: «С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв, Хвостов торчит каким-то кукишем похабным… Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет. Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя его зарезать – хоть эпиграммой».

Впрочем, большинство насмешек над графом не переходило грань приличия. Как-то Сергею Львовичу Пушкину попалась басня «Змея и пила». «Лежала на столе у слесаря пила, не ведаю зачем, туда змея пришла». И Пушкин выдал замечательную фразу: «в глупости его есть нечто высокое». В своей арзамасской речи Жуковский цитирует Хвостова, находя в его нелепицах «чистую радость». Стареющий Карамзин признается Дмитриеву: «Я смотрю с умилением на графа Хвостова за его постоянную любовь к стихотворству… Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и говорю себе с приятным чувством: «Вот любовь, достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет»». А вот что пишет Николай Греч в «Обозрении истории русской литературы»: «Граф Хвостов представил современникам своим пример благородного, неутомимого занятия отечественною словесностью, вопреки всем препятствиям и неуспехам…».

Через сто пятьдесят лет гениальный литературовед Юрий Лотман назовет Хвостова литератором, «бесконечно влюбленным в поэзию».

Чтение – вот лучшее мучение

Воспоминания о поэте напоминают сборники анекдотов.

Долгое время на Хвостове прекрасно наживался книгоиздатель Сленин. Он просил на издание книг графа гораздо больше, чем требовалось. А потом скупал за счет заказчика все оставшиеся в лавках экземпляры – тоже за немалые деньги, и продавал по недорогой цене малярам на оклейку обоев.

Летом 1822 года Иван Андреевич Крылов снимал дачу на петергофской дороге, и к нему почти каждый вечер приезжали писатели и поэты. Узнав об этом, Хвостов написал огромную оду «Певцу-Соловью» (так друзья называли Крылова) и отправился в гости. Сначала с графа взяли 25 рублей – как бы взнос на общественные издержки. А затем он стал читать свою оду. Но только окончил чтение первой строфы, раздались громкие аплодисменты, и дальше декламировать было невозможно. Один из членов правления объяснил графу, что если при чтении аплодируют, то читающий должен, по уставу, купить бутылку шампанского. В оде было двадцать строф – и бедный граф, потратив больше двухсот рублей, зарекся ездить на дачу к этому «разбойнику» Крылову. Мало того, он даже написал на Крылова эпиграмму – впрочем, совсем не злую. Тогда Иван Андреевич напросился к Хвостову в гости, якобы послушать новые стихи, сначала напился-наелся за троих, а потом, когда Хвостов пригласил его в кабинет слушать стихи, без церемоний повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера. Как-то раз Крылов пришел к графу просить денег, а тот сильно поиздержался. Поэтому и предложил другу Ивану Андреевичу только что изготовленные для продажи 500 полных экземпляров своего роскошно изданного собрания стихотворений в пяти томах. «Возьмите все это добро на ломового извозчика и отвезите Смирдину, – предложил Хвостов. – Я продаю экземпляр по 20 рублей ассигнациями, но вы ему отдайте по 5 для скорости, и будете иметь 2500 рублей». Крылов тут же повез эти сто пудов на ломовом извозчике к Смирдину. Увы, тот наотрез отказался принимать этот, как он выразился, хлам… Задумчивый Крылов вышел из магазина, где ломовой извозчик пристал к нему с вопросом: «Куда прикажет его милость таскать все эти книги?». «Никуда не таскай, друг любезный, – сказал Крылов, – а свали-ка здесь на улицу около тротуара, кто-нибудь да подберет». А вскоре по Невскому проскакал обер-полицмейстер Сергей Александрович Кокошкин. И разузнав у Смирдина в чем дело, велел отправить груз Хвостову назад…

Путешествуя, Хвостов часто дарил свои сочинения станционным смотрителям с непременным условием: вынуть из книги его портрет и повесить на стену.
Однажды Хвостов долго мучил своего племянника, писателя Кокошкина чтением стихов. Наконец тот не выдержал: извините, дядюшка, я дал слово обедать, мне пора! Боюсь, что опоздаю; а я пешком! Хвостов обрадовался: так у меня всегда готова карета, я тебя подвезу! Только сели, граф закричал кучеру: «Ступай шагом!» – и продолжил чтение. Потом этот трюк он не раз повторял со своими знакомыми. На многих провинциальных станциях даже висела лубочная картинка «Стихотворец и черт» – на ней изображен граф Хвостов, который удерживает за хвост черта, бегущего от него, заткнув уши

Хвостов долгое время нанимал какого-нибудь отставного или выгнанного со службы чиновника, обязанности которого ограничивались слушанием или чтением вслух стихов графа. Но бедняги, несмотря на хорошее жалование, более года не выдерживали: они заболевали какой-то особенной болезнью, которую петербургские шутники называли «стихофобией».

С места – в карьеру!

Род Хвостовых известен с XIII века: его предок служил воеводой при московском князе Данииле Александровиче. Родители – люди очень просвещенные, в доме часто гостят дальние родственники – Сумароков, Майков, другие известные поэты и писатели. Хвостов получил прекрасное домашнее образование, потом слушал лекции в Московском университете, служил в лейб-гвардии Преображенского полка. В тридцать пять лет он женится на княжне Аграфене Ивановне Горчаковой, родной племяннице Суворова. Через год получает чин подполковника Черниговского пехотного полка с повелением «состоять при дяде», и возвращается в Петербург. Умный, деятельный Хвостов становится личным секретарем Суворова и его другом. «Он принял меня в особливую милость свою и удостоил неограниченной доверенности. Нет тайны, которой бы он мне не вверял. Все отношения к императрице Екатерине II и императору Павлу I во время италийской кампании шли через мои руки», – позже вспоминал Хвостов. Сохранилось больше 250 писем, которые генералиссимус написал Хвостову. Бывали дни, когда ему приходило по два-три письма. Екатерина сделала его камер-юнкером пятого класса – звание, которое обычно давалось восемнадцатилетним знатным юношам. Это так показалось странно при дворе, что были люди, которые осмелились заметить о том Екатерине. «Что мне делать, – отвечала она, – я ни в чем не могу отказать Суворову. Я бы этого человека сделала камер-фрейлиной, если б он этого потребовал». Кстати, и титул графа для него выхлопотал Суворов – у короля Сардинии.
Хвостов сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету». «Полная биография в нескольких словах, – злобно заметил один из современников. – Тут в одном стихе все, чем он гордиться может и стыдиться должен».

Суворов очень любил и уважал своего зятя: достаточно сказать, что в доме Хвостовых жила сестра Суворова, ее дочь и сын.

Единственно, чего он активно не одобрял – это его страсти к сочинительству. Суворов очень часто говорил своей племяннице: «Танюша, ты бы силой любви убедила мужа отказаться от его несносного стихоплетства, из-за которого он уже заслужил в столице прозвище Митюхи Стихоплетова!». Много раз он и сам просил зятя, но без толку…

Несмотря на смерть покровителя, карьера Дмитрия Ивановича идет в гору: при Павле он становится тайным советником, обер-прокурором Сената, а затем сенатором, членом Государственного совета. Хвостов славится своей кристальной честностью. Взяток категорически не берет. Человек бесконечно добрый и отзывчивый, постоянно помогает неизвестным просителям, которые буквально засыпают его письмами… А выйдя в отставку, граф полностью посвящает себя литературе.

Пусть зоилятся парнасские ерши!

Еще в 1791 году Хвостов стал членом Российской академии и больше сорока лет с удовольствием участвовал в ее заседаниях. Собрал колоссальный архив по истории русской литературы, проделал огромную работу по составлению словаря русских писателей. Очень неплохо перевел «Андромаху» Расина и «Науку о стихотворстве» Буало-Депрео – этот перевод выдержал пять изданий. На свои деньги издавал вполне приличный журнал «Друг просвещения», а потом еще несколько журналов. У Хвостова был отменный литературный вкус. Именно он предложил Карамзина для избрания в Российскую академию. Хвостов присутствовал на знаменитом экзамене в Лицее и, услышав Пушкина, отметил «перелом к классицизму». А позже, прочитав книгу стихов Пушкина, записывает в дневнике: «В ней таланта много, остроты довольно, блеску еще более». Сам граф работал во многих жанрах, писал комедии и драмы, оды и послания, элегии и сатиры, стансы и басни, эпиграммы и надписи. Он чисто и бескорыстно любил литературу, а не только себя в ней. Он искренне считал себя лучшим поэтом России, а Пушкина своим преемником. Но при всей великой гордыне переносил град насмешек абсолютно стоически, никогда ни на кого не обижался. И постоянно помогал деньгами нуждающимся литераторам, которых и в глаза не видел.

Семитомные произведения Хвостова при его жизни были изданы трижды. Конечно, ведь он и рассылал свои книги всем, кому мог, и раздавал, и скупал тиражи, чтобы печатать новые. В результате очень сильно порастратился.

Хвостов сочинял далеко не хуже, а то и лучше многих. Его беда в том, что он всегда оставался верен устаревшей поэтике классицизма – и оказался главной мишенью новых поэтов-новаторов. Как сказал Юрий Тынянов, «он расплачивался за державинский XVIII век».

Этот якобы король графоманов предвосхитил некоторые стилистические находки за много лет вперед. Он первым начал употреблять односложные слова «прыг» и «скок»: «…и вмиг Ослица прыг, летит на дерево с размаху». Потом у Пушкина появится: «…и легче тени Татьяна прыг в другие сени…».

Хвостов одним из первых стал усекать слова до одного слога. «Безумно, ветрено, без всяка зву… Прыгнула из норы мышь в лапы ко льву». Этим приемом потом пользовались очень многие – в том числе и Бродский. Обожал словотворчество: «Пусть золятся парнасские ерши!». Тут уже до Велимира Хлебникова рукой подать. А в другом стихе вылитый Чуковский: «Пришла собака пить на берег Нила, ее увидел крокодил. К ней ближе подходил и разговор водил…». Первым он воспел русские березы как символ России.

Граф и графиня Хвостовы в старости представляли собой живую иллюстрацию к «Старосветским помещикам». Они нежно и трогательно любили друг друга. Постоянно помогали и друзьям, и малознакомым приятелям, и просто беднякам. Дом Хвостова в Петербурге на Сергиевской славился своим гостеприимством: «Скатерть тут не снималась с утра до поздней ночи». В зале за длинным столом под малиновым сукном с золотыми кистями постоянно устраивались литературные чтения, кормились бедные литераторы и просто незваные гости…

Хвостов прожил долгую и счастливую жизнь, почти шесть десятилетий отдав литературе. Уже и сентиментализм, и романтизм ушли – а он все писал, верный эстетике классицизма. И наивно мечтал, что потомки его не забудут.