Что мама любила – не знаю. Что не любила – тоже. Как она кривилась от отвращения – видела, но чтобы о чем-нибудь говорила с любовью – не помню. Вообще не слышала от нее слова «люблю». Проклинать – проклинала, но когда цедила сквозь зубы в адрес соседа «будь ты проклят», – переходила на шепот, потому что стены были из ничего: когда из барского дома в революцию делали коммунальный клоповник, большие комнаты делили перегородками из деревяшек с соломой. Чем после войны – даже не представлю. Я узнала это, когда дом загорелся. Печка примыкала к стене, и среди ночи стена стала тлеть. Спас уличный пес, которого я притащила в ту ночь – он заскулил, мать вскочила, толкнула дверь в кухню, стена пошатнулась и рухнула. Стал виден ковер на стене соседа. Пламя пыхнуло в потолок, он посыпался, обнажив скелет деревянного каркаса, прикрытого тонкой жестяной крышей, по которой обычно звонко стучал дождь.
Это любить было трудно.
С нежностью она говорила только о том, чего нет.
Либо о лете, которое будет, и начнется навигация, и она снова поплывет на корабле по Днепру от Херсона до Киева, либо о том, что было. В каком-то давнем «довойны». Я долго думала, что это одно слово. В том довойны у нее был огромный дом, в доме дедушка, бабушка, папочка и сестра, няньки-кухарки и много комнат. Гостинная с черным роялем, папочкин кабинет с белой роялиной и какой-то «золотой библиотекой» на полках. Я даже представить себе не могла, что это за штука такая – роялина. Входили в тот дом с улицы через арку, а внутри был еще свой двор, в нем огромный пес Цезарь, которого все боялись, а она каталась на нем верхом, как на лошади…
Слушать это, лежа на раскладушке посреди крошечной комнаты, в которой не набиралось и десяти квадратных метров, было странно. Но лицо ее мягчело, когда она говорила про довойны, и было ясно, что там она любит всё – и папочку, которого убили в гетто, и Цезаря. Какую-то мацу, которую раскатывали руками. Там всё прекрасно – в той довойны. Друзья, подруги, учителя и тренер по баскетболу, первомайский парад, планы, а потом сразу обрыв – война.
И в этой – послевойны – любить нечего.
Она работала там, куда взяли медсестрой, когда вернулась из лагерей, а довойны собиралась в консерваторию. Абсолютный слух и прекрасный голос. Она пела, когда стирала в корыте свои и мои вещички…
К своим 15-ти, гадая, что подарить на день рождения, я подглядывала за ней и нашла, что ей нравится розовый перламутровый лак, которым она красила ногти, и шоколадные конфеты «Кара-Кум», которые ей кто-то подарил, и она ела их медленно, растягивая удовольствие – чтобы надолго хватило.
Только в 60, когда у неё появился внук и большая квартира, – как она добавляла «со всеми удобствами», – у нее сменилась гримаса – она стала помягче, кривилась поменьше, и оказалось, что любит поле, что расстилалось за домом, хоть выросла в центре города. Любит бродить с внуком в траве, называя все запахи и цветы по именам. Под окном своего первого этажа на Таврическом посадила деревцо, за которым ухаживала, и говорила, что это любимый орех. Потом появились ноготки – желтые неказистые цветы. Она любила в них всё – запах и цвет. Сажала их, поливала, нахваливала – какие они красивые, как прекрасно пахнут, как много в них пользы. Надо только вовремя срезать их, высушить на чистом полотенце на солнце. Сухие сложить в бумажный пакет, чтобы не покрылись плесенью, и зимой заливать кипятком или бросать в кипящую кастрюльку на плите, и у огня вдыхать запах лепестков. Еще можно их – желтые и сухие – насыпать в вазочку и держать на столе. Можно было щепотку класть на язык и носить за щекой. Лепестки горчили, и она говорила, что любит этот горький привкус… Любит, любит…
Можно было залить их спиртом, и будет лекарство – мазать царапины. Оно называлось календула. Если растут под окном – то ноготки, если большие в поле – то чернобривцы, а если помазать внуку сбитую коленку – календула.
Мы уехали, когда ей исполнилось 70. Она осталась в большой квартире с удобствами, с орехом под окном и ноготками в тряпичной наволочке. Прожила четыре года без нас, и ее не стало.
А мы однажды в Америке в чужом доме на чужой земле копались в огороде, и когда хозяйка сказала, что надо бы что-то посадить, сын быстро откликнулся: «ноготки». Добавил, что бабушка их любила. Спасибо хозяйке – она не знала, что это, но поехала в цветочный магазин и дала ему найти то, о чем он говорил. Радостно назвала: – Marigold!
И уточнила, что это так они тут зовутся – золото Мэри, святой Марии.
Сын посадил их – на чужой земле. Они поднялись кустом. Таких больших мы в Херсоне не видели. И светились они жёлтым золотом, как всплеск его тоски по бабушке…
И дальше, где можно было в городе что посадить, – в горшке на подоконнике, или в парке за домом, – всегда покупали и сажали – Бабины ноготки.
Потом семьдесят стало мне. Стало болеть там и тут, и на каждую болячку Америка предлагала лекарство. Прекрасное, если не читать инструкции. А если читать, то побочные эффекты оказывались похлеще хвори. Сам выбирай – принять обезболивающее, и стать наркоманом, – или потерпеть боль, но сохраниться. Я медленно отошла в сторону гомеопатов и восточной медицины. Узнала, что в Америке индустрия производства лечебных трав и настоек. Везут из Европы травы альпийских лугов, из которых делает лекарства французская фирма Бойрон. Везут пастилки немецкой фирмы Баха, много разного от всех бед везут из Латинской Америки. И однажды я разглядела знакомый цветок на тюбике, и у меня появилась мазь календула, следом масло. Запах оказался родным. А потом увидела сухие желтые лепестки в прозрачном пакете… Их привозят из Мексики. Стала расспрашивать, что делает с ними Мексика. И услышала, как там празднуют День мертвых.
Вспомнила, что читала что-то про это. Все любимые – Маркес, Борхес, Кортасар, Фуентес и Октавио Пасс писали о странном празднике. В их рассказах было небо, под которым цвели мэриголд, океан, куда бросали венки тем, кто остался в воде, земля, которую в этот день усыпали цветами, и никто не мог сказать, почему…
Наконец, нашелся человек, который рассказал, что есть осенью день, когда ушедшие приходят снова на землю и их встречают, как дорогих гостей. Готовят их любимую еду, несут на кладбище, а если могилы нет – накрывают дома столы, ставят для них тарелку и рюмку, и точно знают, что они придут и усталые с дороги присядут к столу. И то, что мы их не видим, не их вина, а наша беда – такие у нас глаза… Но они точно тут. И находят они дорогу благодаря мэриголд: цветы освещают им путь к дому… Мама, ты знала?
Я послушала эти рассказы, почитала, от скольких болезней пьют в народе чай из лепестков, и поняла, что хочу купить большой прозрачный мешок сухих лепестков… Рассыпать их по чашкам и вазам в квартире – пусть пахнут. Сын не разрешил покупать на улице, заказал по интернету, проверив, кто поставщик, какие гарантии качества.
– Ты же его пить будешь!
И настал день…
Этих дней в сентябре у меня – на каждой неделе по дню, – когда остановилось бабушкино сердце, когда мама перестала дышать, когда умер отчим следом за ней. И всякий раз робко спрашиваю сына, не пойдет ли он со мной в ближнюю церковь, пусть на незнакомом нам языке отслужат панихиду по нашим ушедшим. Но сын не слышит. И я палю свои свечи дома, и что-то невнятное бормочу. Я не могу накрыть тарелку и поставить рюмку. Я даже не могу купить тут мамин любимый Кара Кум.
И вот в субботу… Сын позвонил – сказал, что почта принесла ему мешок лепестков. Они показались ему знакомыми, и сейчас он приедет и мы заварим чай. И правда приехал, и мы заварили. Запах заполонил всё пространство комнаты. И мы не сговариваясь, сказали хором: – «как у бабы в Херсоне»… Любимые её цветы…
И оба не могли вспомнить название.
На мешке латиницей было Мэриголд, на тюбике в холодильнике календула, а мы вспоминали бабино слово… И вспомнили – Ноготки! И стали пить чай. Он горчил, и запах и вкус были знакомыми… И вспоминали, вспоминали… И только когда прощались и он уходил, я сказала, что сегодня перевалило за четверть века, как ее нет на земле. Но лепестки ноготков осветили ей путь и она была с нами… Пока мы пили ее любимый чай…
Сын ушел, а я сидела и думала, что жизнь устраивается сама – без нас. Сама течет, а мы можем войти ненадолго в это течение, немного проплыть. И не понять, – то ли мы в ней, то ли она в нас. Почта поспела с цветами сама к нужному дню. Жизнь обошлась без нас, без нашего календаря и дат. Как обходилась прежде, когда нас не было. Как обойдется потом.
Она сама позаботилась, чтобы росли цветы, чтобы их сушило солнце. чтоб люди верили, что цветы дорогу умершим, когда те возвращаются, чтоб повидаться…
Так и мы однажды придем…
Когда празднуют День мёртвых в Мексике, верят, что души умерших возвращаются в этот день в родной дом. Но моя мама не может вернуться в Херсон. И потому что война, и армия России стреляет по городу. И потому что нас там нет – мы в Америке. И мы не можем прийти на ее могилу в Херсоне. И не скоро узнаем, уцелела ли она в эту войну. Зато когда доедем, – покажем, чему научили нас индейцы майя и ацтеки. Украсим её холмик ноготками. Расскажем, что их зовут Мэриголд и они притягивают души умерших.
Чорнобривци Херсонщины, каким ветром вас принесло из Америки?
Пишут, что конкистадоры завезли их в Испанию, а оттуда уже они разлетелись по всей Европе. Наверняка испанцы пили с лепестками горький чай, когда у них что-то болело.
Оставьте первый комментарий