Как нет предмета, который не подошёл бы еврею для фамилии, так нет предмета, который не подошел бы еврею для невроза.
Возьмём, к примеру, наше кухонное окно. Казалось бы, всё просто: прямоугольник света или тьмы, то светится,то меркнет, как и мы, в простой и белой раме, и на нём засов кремон есть с человеческим лицом.
Но на окне нет штор. Нет занавесок, нет гардин, портьер, ни жалюзи, ни затемненной плёнки, ничего. Казалось бы, ну в чём проблема? Нет, так повесьте что-нибудь и всё! Но это невозможно для нашего окна — причина у нас та же, что и у других людей: мы можем всё и мы не можем всё в зависимости оттого, куда мы смотрим, какой у нас обзор.
Дело в том, что окно наше выходит во двор, оттуда виден сквер у церкви Нотр-Дам (одной из многих парижских Нотр-Дам, я не скажу какой, вы сами после поймёте, почему), а за сквером парижские крыши и небо, по которому как будто чьи-то дети то и дело случайно разливают акварель. Я не могу закрыть это занавесками, этот сквер, эту церковь, это переливающееся нежностью небо. Это всё равно, что одеть Венеру Милосскую.
Кстати, рядом с окном висит плакат, на котором Шон Коннери в роли Джеймса Бонда наливает водку в бокал для мартини, при этом так многообещающе мне улыбаясь, что я невольно верю: когда-нибудь он эту водку всё-таки мне нальёт. Я могу смотреть на розовеющий Париж и наливающего Джеймса бесконечно.
Но и соседи тоже могут. Наше окно для них — маленький экран старомодного телевизора, в котором разыгрывается сериал жизни семейства Якубсфельд: кто угодно может видеть, как я сама с собой разговариваю со всем пристрастием совершенно нормальной сумасшедшей. Как ем солёные огурцы из банки.
Все, кроме последнего, который я деликатно оставляю мужу, — знак любви, зелёный в пупырышках, но знак. Кто угодно может видеть меня в роли ночной жрицы перед холодильником. Кто угодно может увидеть, как отчаянно возмущается Розочка из-за того, что я не разрешаю есть суп руками, как я также в отчаянии стучу ладонью по столу, а Беляночка упрекает меня: «Ну вот из-за тебя Розочка теперь грустная».
Или как во время ужина эта же Беляночка пытается незаметно положить ноги, локти и голову на стол и горько обижается, когда её за это отсылают из-за стола. Кто угодно может видеть, как мы с мужем ссоримся, и моё выражение лица при этом. Если бы маска сарказма убивала, меня бы уже обвинили в преступлениях против человечества. И как мы миримся. Соседи это всё тоже могут видеть.
В кухне темно. Я подхожу к окну, как к рампе пустой сцены, и выглядываю в вечерний сумрак, как в зрительный зал, где никого нет.
Двор, в который выходит наше окно, невелик, только и места есть, что для клумбы и пары деревьев. С двух сторон он окружён высокими стенами: слева восточное крыло нашего дома, справа — окна соседнего, а между ними — деревья церковного сквера. Ещё дальше крыши, небо, акварель.
К моему удивлению и облегчению большинство окон темны, закрыты ставнями: соседи тоже, видно, не хотят, чтобы кто-то видел, как они сами с собой разговаривают. Только одно окно светится жёлтым светом, прямо напротив нашего, в восточном крыле. Там, в этом окне, я вижу просто обставленную кухню, настолько просто, что вид у неё совсем нежилой: ни одного украшения на стенах или на холодильнике, ни одного предмета на рабочей поверхности стола.
На окнах нет занавесок. У окна стоит плита, на плите стоит большая кастрюля. Молодой человек в тёмно-синей футболке, с коротко подстриженными светлыми волосами мешает содержимое кастрюли деревянной ложкой, изредка пробует и вновь мешает. Иногда он склоняется над телефоном, который лежит рядом.
В кухню входит девушка. У неё длинные тёмные волосы, волнами ниспадающие на узкую спину, на ней такая же тёмно-синяя футболка. Девушка разговаривает и ходит по кухне. Она и не думает помогать молодому человеку, она просто двигается и говорит. Время от времени она прислоняется к холодильнику или к краю стола и застывает на несколько минут, всё её тело, все её жесты полны грации и — даже я вижу через наше окно, двор, сумрак и их окно — какой-то новой неловкости. Нечто похожее на нерешительность и ожидание. Молодой человек что-то отвечает ей, не переставая помешивать и пробовать. Девушка уходит.
Молодой человек продолжает мешать. Я продолжаю стоять у окна: я начинаю подозревать, что наше окно — не самое интересное в этом дворе, и то, как я ем солёные огурцы из банки, тоже не самое занимательное из того, что здесь происходит.
Девушка вновь появляется на кухне. Сначала мне кажется, что она переоделась: в лёгкий, тонкий телесного цвета гольфик, плотно облегающий её фигуру. Тёмные, как вечерняя волна, волосы струятся по спине, она по-прежнему говорит и двигается, но по-другому: как будто каждое движение, каждое слово хрупки, драгоценны и безумно опасны, могут разбиться и одновременно разбить всё вдребезги в любой момент. Она трепещет и дрожит, она неумолима. Девушка с тёмными волосами не может найти себе места, замолкает, останавливается посреди кухни, и линии её плеч, локтей, лопаток особенно, всё это — закругленные углы, как печенье каллисон.
Когда-то и я была такой, точь-в-точь: молодой, с волосами, как море в безлунную ночь, с плечами-углами и знала о жизни только по книгам. Теперь мои плечи ни круче, ни шире, шрамами крыты — мне сорок четыре. Я стала щедрее, я стала сильнее, я стала бледнее, я стала седее: время проходит, выходит луна, море волос серебрит мне она.
И тут я понимаю, что девушка в окне не переоделась. Нет. Она разделась. Она говорит что-то, опустив голову, потом поворачивается и выходит из кухни. Молодой человек ещё некоторое время мешает, пробует, опять мешает, потом аккуратно выключает огонь под кастрюлей, ищет взглядом, куда положить ложку, отрывает кусок бумажного полотенца, складывает его пополам и кладёт ложку на него, затем аккуратно складывает кухонное полотенце, вешает его на спинку стула и выходит из кухни, по дороге стаскивая с себя футболку.
Точно, наше окно не самое интересное в этом доме.
Неожиданно в нашей кухне включается свет.
— Что ты здесь делаешь в темноте, дорогая? — Ариэль стоит в дверях.
— Смотрю в окно.
— Давай лучше выпьем, я тебе про Чингисхана расскажу.
Говорят, что счастливые пары со временем становятся похожи друг на друга: теперь Ариэль, как и я, бродит ночью по квартире с мыслями об алкоголе и великих покойниках. Он открывает бутылку анжуйского и наливает рубиновое вино в бокалы богемского хрусталя. Чингисхан, оказывается, был не только жестоким и кровавым военачальником, но и мудрым политическим лидером, во многом обогнавшим свое время. За спиной Ариэля я вижу пустую соседскую кухню, они забыли выключить свет.
Чингисхана человечество помнит за тот ужас, который он внушал, а не за его слова: «Если ты не можешь контролировать свой гнев, как ты можешь контролировать своего врага?» Ричарда III помнят как подозреваемого в убийстве своих племянников, а не как того, кто первым сказал, что каждый человек имеет право искать своё счастье.
— Интересно, какими глазами современные политики посмотрели бы на Шарля Мартеля, остановившего вторжение мавров, или на Яна Собеского, спасшего Европу от нашествия оттоманов? — Ариэль подливает мне анжуйского в богемское: он знает, как заинтриговать и напоить девушку.
Я улыбаюсь, беру бокал и в этот момент, случайно бросив взгляд за его плечо, вижу, что соседи вернулись в кухню. Придурки, у вас же занавесок нет на кухне, что же вы делаете! Что они делают, впрочем, очевидно, и мне вдруг становится необыкновенно важно, чтобы их никто не увидел. Мне хочется их защитить, эту пару влюблённых нежизнеспособных романтиков, которые не повесили занавески на кухонные окна. Если сейчас кто-то из соседей лениво выглянет в окно…
— А что интересно, так это то, что у Собеского армия была гораздо меньше, — Ариэль задумчиво рассматривает свой бокал. — Как ты, лидер, ведёшь людей в бой против превосходящего по численности противника? Что ты им говоришь?
— Что ты умрёшь ради них, — отвечаю я, получаю восхищенный взгляд мужа и честно признаюсь: — Это не я, это Бернард Корнуэлл сказал.
Соседи потеряли всякое благоразумие. Их нужно спасать.
— А ты знаешь, что у Собеского была гусария? — говорю я. — Польская тяжёлая кавалерия. Лучшая в Европе. Ты знаешь, как они атаковали?
Я очень надеюсь: если кто-то из соседей сейчас выглянет в окно, они посмотрят на наше, а не на то, напротив, то, которое нужно оставить быть между ночью и луной, повисшее над городом окно двух безумцев, которые любят друг друга, готовят еду и не думают про занавески. Я делаю, что могу. Я ставлю бокал на стол, встаю и показываю мужу в действии, как атаковала польская тяжёлая кавалерия — копья, ленты, латы, закатанные рукава командиров и крылья за плечами. Ариэль пьёт вино, улыбается и смотрит на меня, его лицо устало и расслабленно, а глаза полны звёзд, тех самых звёзд, которых в больших городах ночью не видно. Нам говорят, что это из-за загрязнения воздуха. Не без этого, конечно. Но я думаю, что звёзды ночного неба больших городов предпочитают проводить время в глазах романтиков, им там лучше.
Утром я веду Беляночку в школу. Звучит это «я веду Беляночку в школу» гораздо более чинно и организованно, чем на самом деле происходит. В двух словах: это не то, что можно выставить в «Инстаграм», совсем не то. Мы обычно вываливаемся в коридор ре-де-шоссе в пылу выяснений, почему Беляночка прыгала в лифте, а Розочка лизала зеркало. Мы часто опаздываем, и пока я бегаю по коридору и ловлю Розочку, которая не хочет садиться в коляску, а Беляночка описывает мне в деталях список желаемых ею подарков на день рождения, поминутно проверяя меня на внимательность, я нервничаю и чертыхаюсь себе под нос. В таком виде, растрёпанные, запыхавшиеся, мы выскакиваем из подъезда и несёмся вниз по улице.
Обычно. Но сегодня у дверей подъезда стоит Сильвия, наша консьержка, с месье Грасье, нашим соседом. О Сильвии у нас в доме ходят страшные слухи: что она занимается взяточничеством, вымогательством, ленью и антисемитизмом. Как любой человек, о котором говорят много плохого, при встрече Сильвия поражает своим здравым смыслом и приятной манерой общения. О месье Грасье слухи ходят ещё хуже — говорят, он чудовищно богат.
И сегодня утром эти два персонажа местного фольклора стоят на свежевымытом тротуаре напротив нашего дома, и головы их склонены друг к другу с такой упоительной сладостью, что сразу становится ясно: они кого-то обсуждают.
Сильвия видит меня и понимает, что я понимаю, что они сплетничают, поэтому она улыбается мне смущённой и заговорщицкой улыбкой одновременно.
— Мы говорим о Леблан.
Лучший способ расправиться со свидетелями — это сделать их соучастниками. Я это тоже понимаю, поэтому продолжаю двигаться, в качестве ответа учтиво подняв бровь.
— Месье Леблан и мадам Зейда, которые недавно въехали, их квартира в восточном крыле дома, их кухонное окно выходит прямо на ваше,— поясняет консьержка.
— Это просто безобразие, что они вытворяют, — взрывается месье Грасье. — У людей в наши дни нет ни стыда, ни совести, ни каких-либо понятий!
Блин горелый, их таки кто-то заметил, этих счастливых придурков на подоконнике! Я останавливаюсь и спрашиваю с видимой небрежностью:
— А что случилось?
Сильвия хихикает в ответ.
— Это прямо неудобно обсуждать! Но они же должны подумать о других людях. Так же нельзя жить, есть элементарное уважение к соседям, к дому, к обществу.
— Вы знаете, что? Это их окно, это просто порнография, вот что я вам скажу! — опять возмущается месье Грасье.
— Ну я бы не сказала, — сладострастно улыбается Сильвия. — Но это однозначно неприемлемо! Как вы считаете, каково мне за всем этим наблюдать? Что я должна чувствовать?
Боже, а причём тут Сильвия? Неужели она когда-то с этим месье Лебланом?.. Да нет, она мать семейства и старше меня!
— Да, как будто вам больше делать нечего! — продолжает месье Грасье. — А я это всё должен нюхать!
Какое отношение консьержка Сильвия может иметь к паре влюблённых на подоконнике становится внезапно не так интересно, как то, что там нюхает месье Грасье. И в школу мы точно опоздали, но это уже неважно: меня теперь не сдвинуть с места.
— Да что же происходит? — не выдерживаю я и получаю полный счастливого удовлетворения взгляд Сильвии. С улыбкой и гордостью примы, которую вызывают на бис, она объявляет:
— Они, видите ли, поменяли раму окна! Поставили современное, пластиковое, модное. Ужас, одним словом. А у нас, между прочим, в уставе дома чёрным по белому и большими буквами написано, что оконные рамы должны быть деревянные, в духе эпохи, в соответствии с духом и стилем всего здания! Представляете, как теперь выглядит наш дом с этим пластиковым бельмом? Позор, и всё. Это, простите меня, свинство, делать такое с приличным окном!
— Позор! — заявляет месье Грасье. — А эти запахи? Они же постоянно что-то такое у себя там варят, у меня весь салон пропах их стряпнёй!
— А что они варят? Чем пахнет? — живо интересуется Сильвия.
— Уф, пахнет плохо! То что-то с карри, а у меня старинные кресла со старинной обивкой, представляете, как впитывает? А то иногда они за полночь ягнёнка готовят с травами, я знаю, потому что всё это идет ко мне. И я иногда просыпаюсь ночью, потому что в квартире пахнет ягнёнком. Вы представляете себе этот диссонанс: в квартире ночью пахнет соседским ягнёнком?
— В полночь? — Сильвия всплёскивает руками. — Кто же ягнёнка ночью готовит? Ведь ягнёнка приготовить — это не пять минут. Его же обжарить нужно, потом в духовке ещё два часа как минимум…
— Ну что вы такое говорите, можно сделать а ля буланжер, тогда всего час. А если духовка с обдувом, так ещё быстрее…
— Ой, я не знаю, месье Грасье, как вам, а мне не нравится духовка с обдувом. Вкус не тот. Вы понимаете, о чём я?
Практически любого француза можно мгновенно вывести из строя, действия, дискуссии, из чего угодно, заговорив с ним о еде. Этим простым способом можно выиграть войну, битву, спор, пройти вне очереди. Поэтому я знаю, что те двое в кухонном окне на некоторое время в безопасности. Я быстро прощаюсь с консьержкой и соседом, и мы с детьми бежим в школу по узкому, как морда борзой, тротуару, к реке, прямо в утреннее солнце, которое, поднимаясь, заливает всё перед собой золотым, оранжевым, розовым светом, словно плавленое золото, полыхая, разлилось по крышам, фасадам и окнам. От холодного, пронзительного ветра перехватывает горло и глаза наполняются слезами. Да, от ветра, конечно, должно быть, от него. Придурки, думаю я, какие же вы придурки.
Елена Якубсфельд
Встреча с Еленой Якобсфельд состоится в Хьюстоне 24 апреля в 6 часов вечера в Unitarian Fellowship of Houston, в программе «Белая черешня» будут исполнены еврейские, украинские, французские песни и русские романсы.
