ХОЛОКОСТ

Сарра Шехтер

ВОСПОМИНАНИЯ САРРЫ ШЕХТЕР

В молдавское местечко Бричево немецкие войска вошли в июне 1941 года. Некоторые жители успели эвакуироваться. А наша семья осталась. Мы жили впятером. Мои родители Шлёма (Соломон) и Эстер (Эсфирь) Мительман, моя любимая бабушка Ита Пистрак, мой брат Лейб (Лева) и я. Мне в ту пору исполнилось 12 лет, брату – 10, родителям было по 40 лет, а бабушке – 72. Она часто болела, и мы не эвакуировались, так как побоялись везти ее, старую и больную, неизвестно куда.

Грабежи начались практически сразу. Сначала немцы просто ходили по домам и рылись в сундуках, обыскивали подвалы, отбирая себе то, что получше.

Потом они и местных жителей привлекли к грабежу. Однажды всем евреям с нашей улицы было приказано уйти на соседнюю, ничего с собой не брать, а дома оставить открытыми. Жители соседних сел приезжали на телегах, заходили в открытые дома, брали, что хотели.

Когда нам разрешили вернуться домой, папа обнаружил, что пропала мамина швейная машинка «Зингер». Он стал думать, как ее найти. Но придумать ничего не успел. Через три дня нам было велено собраться у школы для отправки из местечка. Мы не знали, куда нас отправят. Мы практически ничего с собой не взяли, так как объявили, что мы скоро вернемся.

У каждого из нас был только рюкзак с вещами. Мы были уверены, что нас повезут в хорошее место и ненадолго. Поэтому ключи оставили соседу и еду не взяли. В последнюю минуту папа одолжил у нашего соседа полбуханки хлеба.

Все собрались у школы. Директор школы Чеботарь, быстро переметнувшийся на сторону немцев, произнес короткую речь, в которой хвалил нацистский режим. Потом нас построили в колонну по 4 человека в ряд, и мы пошли из родного села.

Мне поначалу было интересно. Ведь это было мое первое путешествие. Идти нам было легко. Вот только бабушке было тяжело. Но она была мудрая женщина. Тихо нас всех жалела и ни на что не жаловалась.

Настал первый вечер. Колонна остановилась. Все очень устали, просто падали с ног. Мы так и ночевали у дороги.

На следующее утро нас погнали дальше. Первое село на нашем пути – Гиздита, но нам там не дали остановиться. Потом мы прошли через село Мындык, где вода в колодце горькая, а земля – сплошная глина.

Наши охранники – ребята из соседних сел, допризывники, по полученному приказу не разрешали никому из колонны приблизиться к этому колодцу.

Лето 1941 года было очень жарким. Нам все время хотелось пить. Если на пути был колодец, к нему бросалась толпа людей. Как-то я оказалась около колодца, и меня чуть в него не сбросили. Спаслась тем, что успела ухватиться за одежду стоящего около меня человека.

Через несколько дней наша колонна, в которой было несколько тысяч человек, добралась до леса «Рубленица». Нас всех загнали в лес. Воздух в лесу чистый, а есть нечего. Многие начали строить шалаши.

Моего папу забрали на работу в местечко Вертюжаны на обработку земли. Это было еврейское местечко неподалеку от города Сороки. Всех жителей оттуда угнали. Оно стояло пустое.

Пока жили в лесу, меняли вещи на продукты и на воду у приходивших из соседних сел молдаван. У нас доступа к воде не было.

Потом нам объявили, что колонна пойдет дальше до Вертюжан. Больным было велено остаться дожидаться телег. Прошел слух, что тех, кто останется, расстреляют. Но нам деваться было некуда. С нами старая больная бабушка. И мама заболела в лесу. Колонна ушла, а мы остались. Через несколько дней за нами действительно приехали молдаване на подводах.

Мужчина, который нас вез, был очень порядочный человек. Он с нами не разговаривал – видимо, приказ такой был. Когда мы доехали до Вертюжан, мама попыталась его отблагодарить – подарить ему зимнюю куртку. Он ее не взял – посмотрел на нас и уехал.

По дороге мы проезжали через кукурузное поле. Все бросились рвать еще молочную кукурузу. Очень она нам потом пригодилась.

Там в поле видела я страшную картину, которую не могу забыть, а прошло уже 64 года с тех пор. Неподалеку от дороги, в поле на коленях стояла пожилая женщина – совершенно голая, только головной платок на спину она накинула. Она стояла с опущенной головой, даже не обернулась на дорогу, по которой шла вереница подвод. Неподалеку лежал пожилой мужчина в ночном белье. Лежал, весь вытянувшись. Может, он был мертвый. Так глумились над стариками кузисты – румынские фашисты.

До Вертюжан мы добрались к вечеру. Разожгли костер и начали печь собранную кукурузу. Мы уже несколько початков обглодали, когда к нам подошла немолодая женщина, совершенно не в себе: «Дайте покушать». Мы показали ей на обглоданные початки. Она схватила их и стала грызть – такая она была голодная. А к ночи она умерла.

С этой женщиной был мальчик Изя. Ему было 12 лет, мой ровесник. Его мама жила в Бухаресте, а у этой женщины он воспитывался. О папе своем он ничего не знал. Изя хорошо знал молдавский язык. Ему время от времени удавалось поговорить с румынскими солдатами, и иногда они давали ему мелочь. Я с Изей дружила. Мне его было очень жалко. Я вроде была богаче его. Ведь у меня были родные, а он был один-одинешенек. Но он всегда был жизнерадостным, не унывал, не жаловался.

В Вертюжанах мы нашли папу. Нас там поселили в домах. Одна комната размером 6-8 квадратных метров на 4-5 семей, то есть человек на 20. Спали на полу. Нам удалось разместиться в углу. Там мы держали наше «хозяйство» – немного продуктов и бутылку с водой.

Однажды Изя подошел к моему отцу и попросил воды напиться. А потом он взял пустую бутылку и пошел за водой. Воду мы брали из водопада. Она была хорошая, чистая, но идти надо было далеко, взбираться в гору. За то, что Изя принес воды, папа дал ему кусочек холодной мамалыги. Она тогда была большим деликатесом.

В Вертюжанах мы пробыли недолго. Опять всех построили в колонну и погнали на Сороки. Народу было очень много. Не было видно ни начала колонны, ни конца.

Мы шли через разные села. Стоило колонне остановиться хоть на пару часов, все бежали по домам села попрошайничать. Мы с братом тоже попрошайничали. Очень стыдно было протягивать руку за подачкой. Но шли на это почти все – иначе пришлось бы умереть с голода. Иногда нам немного подавали, иногда гнали.

Изе приходилось очень трудно. Он сам должен был заботиться о себе. Он тоже попрошайничал. В одном селе его увидела женщина, у которой что-то случилось с сыном. Она решила, что Изя очень похож на ее сына, и оставила его у себя. Это был настоящий подвиг. Ведь нацисты за это могли уничтожить не только Изю, но и его спасительницу.

Больше я Изю не видела, как сложилась его судьба, не знаю. Надеюсь, что все кончилось хорошо. Однако почему-то до сих пор, как подумаю о нем, душат слезы.

Из Вертюжан мы вышли в первой колонне. И нам повезло. А вот мужчинам второй и третьей колонн не повезло. Нацисты забрали их на какие-то секретные работы. И больше о них никто ничего не знает. По-видимому, когда работа эта была закончена, их всех уничтожили.

Наша первая колонна добралась до города Сороки в середине июля 1941 года. Сороки – это большой город, расположенный в очень живописном месте на берегу Днестра, окруженный холмами и горами. Чтобы попасть в город, надо спуститься с крутой горы. Мы спустились в город и остановились у большой синагоги, расположенной в самом центре. Когда нас туда пригнали, сорокинских евреев в городе уже не было – нацисты угнали их раньше.

Когда нас угоняли из Бричева, то самых зажиточных оставили. Им обещали подать подводы, чтобы они могли взять с собой все ценное. Подводы, действительно, подали и привезли все до Сорок. Там в синагоге все выгрузили, а их самих погнали дальше в колонне вместе с нами.

В Сороках мы практически не задержались. Погнали нас дальше. В город мы спускались. А обратно надо было подниматься в длинную крутую гору. Даже сейчас автобусы с трудом туда поднимаются, а каково было тогда нам со стариками, которые и шли с трудом. Наверное, сам Бог их поддерживал и помогал.

Наконец мы поднялись наверх. Нас погнали дальше, в расположенный на другом берегу Днестра город Ямполь. Прошел слух, что нас просто утопят. Но паром, на который нас погрузили, благополучно добрался до левого берега, до Транснистрии.

Там были румыны. К большому нашему удивлению, нас напоили чаем и даже дали каждому кусочек хлеба. Это был для нас единственный праздник за все 4 года, что мы там были.

Приближалась осень с холодами и дождями. Нас гнали, как животных, через украинские села. На ночь размещали в конюшнях и коровниках, никуда оттуда не выпускали. Постель наша была – немного соломы.

В пути бабушка заболела дизентерией. Она тихо умерла вечером 5 сентября 1941 года. Мы ее одели в тахрихим, который она взяла из дома и все время носила с собой. Похоронить мы ее не смогли – утром нас погнали дальше. Так и осталась она лежать на соломе в конюшне.

В день праздника Рош Хашана нас загнали в очередную конюшню – села Пятивка на Украине. Мужчины решили отметить этот праздник. Они нашли пустую бочку, накрыли ее бумагой и стали молиться и приветствовать Новый год.

Мой папа был очень верующим человеком. Он надел взятые с собой из дома талес с голубой лентой и тфилин. Мы с братом очень гордились папой. Несмотря ни на что, он оставался евреем, придерживался всех еврейских традиций.

А когда мы вернулись на свое место в конюшне, я увидела свою бричевскую подружку-ровесницу Энечку. Она лежала при смерти, изо рта шла пена. Ночью она умерла. Она осталась там вместе с другими умершими, а нас погнали дальше, в местечко Бершадь Винницкой области.

В Бершади мы жили в гетто. Папа нашел нам место в комнате старого общежития. Нас в комнате было 6 семей. В гетто этом жили те, что были угнаны из Бессарабии и Буковины, и местные жители, которые называли нас беженцами. А мы были не беженцы, мы были угнанные.

Жили мы очень тесно. На человека полагалось столько места, сколько ему нужно было, чтобы спать. Папа сколотил топчан на нас четверых. И это было все наше место и вся наша мебель.

Из гетто выходить было опасно – на воротах стояли всегда два жандарма с автоматами. Иногда нацисты прямо в гетто расстреливали кого-нибудь просто для развлечения.

С едой перебивались, кто как мог. Как-то папе удалось выбраться из гетто и набрать на поле замерзшую сахарную свеклу, которую не успели убрать. Мама сделала из этой свеклы «блинчики».

От такой жизни многие умирали. Больше всего умирало буковинцев. Они были привычные к хорошей еде и хуже переносили голод.

Воду мы брали из какого-то грязного озера. Я ходила туда с кастрюлей. Там я могла немного расслабиться и помечтать. Например, о том, как хорошо было бы вернуться домой, где остались 2 мешка муки. Как хорошо из него было бы хлеба напечь! Ведь для нас и кусочек мамалыги был тогда праздник. А еще я мечтала опять пойти в школу учиться. Я очень скучала и по дому, и по школе.

И каждый день, когда я ходила к озеру за водой, я видела одну и ту же картину. По дороге из лагеря к какой-то яме две лошади тащили подводу, до самого верха заполненную трупами. Они были почти все голые. Иногда на ком-то была старая рубашка, но редко. Видно было, что кидали их на подводу эту как попало. И за все время только один раз я видела, как за этой подводой шла женщина в черном платье. Уже больше 60 лет с тех пор прошло, а перед моими глазами так и стоит эта подвода.

В 1943 году моего отца угнали на работу в Николаев, а мы с мамой и братом остались в Бершади. Без папы стало нам жить совсем трудно. Все время очень хотелось есть. Если удавалось раздобыть картофельные очистки, то у нас был просто праздник.

Папы не было 4 месяца. Помню, когда он вернулся, он был очень худой и грязный. Он помылся, постирал свою рубашку. И вода стала вся серая от вшей.

Из всех смертей в Бершади запомнились больше всего две. Молодой мужчина, лет 23 отморозил ноги. Он вечером их парил и кричал от боли. Но у него началась гангрена, и наутро он умер.

А еще с нами в комнате жила 18-летняя красавица Хава с мачехой. Для мачехи она была – лишний рот. Как-то ночью Хава начала стонать, всю ночь бегала на улицу. Под утро она утихла, вроде успокоилась, уснула. Но больше Хава не проснулась. И бросили ее на подводу. А мачеха даже не прослезилась.

Еще помню, как на главной улице повесили на телеграфных столбах партизан. Это были украинцы. Их было человек двенадцать. Они висели на столбах без обуви, ноги у них уже были черные, головы так и свесились вниз, и от ветра трупы их качались. На каждый столб была наклеена бумага, где по-немецки было написано, что эти люди – партизаны, и что тот, кто снимет их, будет повешен вместо них. Они висели всю зиму, только весной их сами фашисты сняли. Наверное, боялись заразы.

А в 1944 году перед наступлением Красной Армии фашисты поймали 100 партизан. Когда нас освободили, этих партизан нашли. Они не были расстреляны. Кому из них нос отрубили, кому глаза выкололи, кому уши отрезали, а кого забили до полусмерти. И полуживых засыпали землей.

Пока мы жили в гетто, мы с братом все мечтали убежать оттуда, добраться до города Балта, где была железная дорога, потом до Румынии, а оттуда до Палестины. Но эта мечта так и осталась мечтой. После того, как нас освободили, мы все вернулись в свой разрушенный дом в местечко Бричев.

С тех пор всю свою жизнь я больше всего дорожу хлебом. Мне даже на самом богатом застолье главное – съесть кусочек хлеба. Если я съела кусок хлеба и запила водой, я уже сытая. Только тот, кто пережил настоящий голод, понимает цену продуктам, а главное, хлебу.