«И в шторма, и в полярную ночь не кончается наша работа».
А.Городницкий
Александра Иерусалимского в Хьюстоне знают по участию в постановках «Русского театра», театра «Антреприза» и «сольным» творческим вечерам. Красивый, артистичный, вальяжный, он всегда привносит в роли, которые исполняет, шарм, иронию, мастерски трансформирует персонажей знакомых пьес, так, что они смотрятся свежо и необычно. Я, как и многие другие, привыкла видеть Сашу исключительно на сцене и не подозревала, что в жизни Александр Иерусалимский – супер-профессионал, первокласснейший специалист, каких в мире единицы: инженер-корабел, проектирующий и испытывающий ледоколы.
Это выяснилось на дружеской встрече – с рассказами и байками о Крайнем севере, с показом слайдов, – которую Саша устроил «для своих», для тех, кому была интересна его личность. Для тех, кто пропустил эту встречу, думаю, любопытно будет узнать о Иерусалимском и его нелёгкой работе побольше.
Александр рассказал, что его профессия называется «инженер-проектант», она объединяет целый сонм наук, таких как гидродинамика, механика твёрдого тела и ряд других. Развитие «арктической ветки» этой профессии в СССР было связано с легендарной личностью – академиком Ю.А.Шиманским, который в начале 50-х построил в Ленинграде первый в мире опытовый ледовый бассейн: «Когда создают судно или корабль, его модель на ранних стадиях проектирования испытывают в гидродинамическом бассейне, чтобы выяснить, какой вариант будет более надёжным, – рассказывает Александр Иерусалимский. – Гидродинамические бассейны были известны с 19-го века, а вот ледовых бассейнов не было. Да и сейчас их всего 4-5 в мире – в Петербурге, в Хельсинки, в Гамбурге и в Сен-Джонсе (в Канаде). Ледовый бассейн в Ленинграде был крохотным, но он дал жизнь многим судам. Шиманский устроил его не где-нибудь, а в подвале Шереметьевского дворца на Фонтанке-34. Как известно, по этому адресу долго проживала А.А.Ахматова, а в 1950 году туда въехал Арктический институт, который её и выселил, и пришлось ей переехать в Комарово. Тогда я мало думал и о поэзии, и об Ахматовой, и тем более не мог предположить, что буду читать её стихи со сцены в каком-то далёком Хьюстоне.
До приезда в США у меня за плечами были 3-5 крупных проектов, воплощённых в жизнь. А в Америке я начинал с проектирования ледоколов для Великих Озёр для американской береговой охраны. Это особая область в кораблестроении. Ледокол создаётся сначала «в голове» у инженера, потом на бумаге (сейчас – на компьютере), потом в виде модели. Потом его строят и испытывают. Подтвердить проектные характеристики ледокола, по сравнению с другими судами, которые можно испытывать в тёплых водах, гораздо труднее. Задача инженера расширяется до того, чтобы поплыть на ледоколе в Арктику, поплавать там по заливам, полетать над судном на вертолёте и поискать нужный лёд (допустим, ледокол должен ломать 2 метра льда), выгрузиться на него с оборудованием, замерить толщину и свойства льда и только после провести испытания ледокола. Получается долгий рейс, хотя непосредственно испытания занимаеют около недели.
Информацию о льдах сейчас собирают спутники и обрабатывают учёные-океанологи. Но меня не удивит, если через 5 лет на мобильном телефоне будет возможно приложение и загрузка ледовой карты, позволяющей понять, «куда идти» (это самое важное в Арктике и Антарктике)».
«Представителей моей профессии мало, – продолжает Александр, – на международные конференции приезжают всего человек 200-250. Кстати, Хьюстон – один из важнейших центров, который помогает развиваться технике и наукам, связанным с нашей отраслью. Нефтяные компании в Хьюстоне, когда дела в них идут хорошо, обращаются к Арктике, смотрят, где пробурить, как оттуда вывести нефть, как сделать всё максимально безопасно и так далее. Вот почему я, в итоге, с Фонтанки оказался в Хьюстоне.
Ещё в России я начал ездить с экспедициями Арктического института, дважды пересёк Северный морской путь с Запада на Восток и обратно. Я 26 раз был в Арктике, Антарктике и «других ледовитых районах нашей планеты», повидал много удивительных людей. Арктика – это не заповедник. Это вполне реально живущая экономическая зона. Там добывают руду, нефть и прочее. Все прекрасно знают, что 25% неразведанных запасов находятся в Арктике. Как только цена за барель нефти пойдёт вверх, так сразу станет выгодней там бурить. Антарктика – другое дело. Существует соглашение 1959 года, согласно которому всякая экономическая деятельность там запрещена. И все страны его неукоснительно соблюдают. Антарктика – место, где работают только учёные. Антарктические станции, по мере сил, помогают друг другу, к примеру, доставкой топлива или вывозом мусора в контейнерах – в Антарктике сжигать мусор нельзя. Туда регулярно летают 80-тонные самолёты С-17, доставляя всё необходимое. На станциях есть интернет, хотя и не самой высокой скорости.
Помню смешной случай, произошедший на американском ледоколе «Healy», который мы испытывали в 2000 году. Мы привезли его в Baffin Bay – между Гренландией и Канадой. Канадцы посадили на борт двух проводников-инуитов: «Они вам скажут, куда можно ходить, а куда нельзя: где рыба спит, где места для охоты на зверя и так далее». Продолжалась экспедиция 8 недель. Мы беседовали с инуитами «за жизнь» и оказалось, что они стараются жить по-первобытному. И поэтому государство им выделяет квоты на отстрел белых медведей. Как медведями распорядиться – дело инуитов, вот они и решают: давайте 5 медведей отстрелим, а 10 продадим охотникам. Законом это разрешено, охотники к ним приезжают со всего мира. «А как же они вас находят?» – спрашиваем. Они смотрят на нас, как на полных кретинов и отвечают: «У нас есть вебсайт!». В чуме, то есть. А на станциях интернет – само собой.
Я благодарен своим американским друзьям и коллегам, которые меня пригласили в Америку, где возможности для работы колоссальные – и в плане оборудования, и в плане исследований. Несмотря на то что Россия далеко впереди всех в этой отрасли, и количество русских ледоколов наибольшее в мире, но находясь в Америке, я понял, что я могу многому поучиться у моих американских коллег. В России масса прекрасных, но узко специализированных профессионалов. В США, будучи инженером-корабелом, приходится делать много технической, не сильно квалифицированной работы «по смежным специальностям», которой не делал ни разу в жизни, просто потому что нет узкой специализации и нет финансирования «на три года вперёд». 2-3 месяца поработал, отчитался и переключайся на новый проект.
Учиться приходилось многому, вплоть до такого: «Ты кто? Доктор наук? Ничегооо, давай, надевай комбинезон, рукавицы и ползай на брюхе, тяни кабель». Могут и матом тебя покрыть. Американским. Ничего страшного, работа есть работа – она должна быть сделана. Качает, холодно, жарко – надо работать. Самая тяжёлая работа в моей жизни – когда мы пересекали экватор на танкере. Нам нужно было установить 200 датчиков и оборудовать весь пароход. Поскольку опасно работать на танкере, который везёт груз, нам нужен был очень длительный, так называемый, балластный переход, когда нефтяные танки пустые.
Мы нашли такой переход на две недели – из Японии в Австралию через Индийский океан. Представьте,103 градуса по Фаренгейту, а в «железной бочке» ни кондиционера, ни даже вентилятора нет. Сначала мы собирались работать по 12 часов, но потом решили, что выдержим только 10. Экипаж танкера был российский, встретили нас не очень приветливо: какие-то там американцы с датчиками. Но после первой четверти пути я стал замечать, как отношение резко начало теплеть, даже боцман начал называть меня «Вадимыч» – это уже показатель. Всё просто: они увидели, как мы «вкалываем» и начали предлагать помощь. Умение работать везде вызывает уважение. Расстались мы в Австралии совершеннейшими друзьями!
Для работы в крайних широтах нужно быть здоровым, физически крепким человеком. Например, в порту Дудинка, которой является «морскими воротами» Норильского горно-металлургического комбината, мне приходилось грузить свои ящики при температуре минус 48 по Цельсию. При этих низких темперутурах иногда надо выходить на лёд. Пурга, метели, полярная ночь – работать очень неприятно, но ничего не поделаешь. Я восхищаюсь людьми, которые работают в Арктике и Антарктике. У меня впечатление, что люди работают в таких тяжёлых условиях не только из-за денег. Если их перевести на Большую землю, они точно будут маяться. Я часто чувствую то же самое. У Городницкого об этом есть песня:
«Мы смеёмся, целуя любимых,
Но, весёлую землю любя,
В городах наших светлых и дымных
Постоянно мы помним тебя.
Шум таёжный тебя не заглушит
И степной не закроет курган.
Мы недолгие гости на суше,
Мы вернемся к тебе, океан!»
Арктика и Антарктика, определённо, сеют «вирус влюблённости» в белое ледяное безмолвие. Людей, «больных» крайними широтами, я узнаю по глазам. Я видел этот особый взгляд и на российском острове Диксон в Карском море, и у американцев на антарктической полярной станции Мак-Мёрдо (McMurdo), и в Гренландии. Такие люди сразу находят общий язык.
Работа принесла мне необыкновенные впечатления. Увидеть антарктические красоты: голубое небо, которое бывает только в полярных районах, белоснежные льды и айсберги, увидеть близко тамошнюю живность – тюленей, пингвинов, путающихся у тебя под ногами – это дорогого стоит. В молодости мне пришлось побывать на выставке американского художника Рокуэла Кента, многие картины которого посвящены Арктике. Помню, рядом со мной стояли два, как мне казалось, искусствоведа, один сказал другому: «А лазури он кладёт многовато». Мне эта фраза почему-то запомнилась, и когда я приехал в Арктику и увидел все краски воочию, эта фраза всплыла, и я подумал: а вот и не «многовато лазури» у Кента на картинах, а в самый раз!»
Продолжение следует
