(Продолжение, начало в №76)
Прошло больше трех месяцев моего бессмысленного «болтания» в Хьюстоне, как одним днем Яша мне радостно сказал, что меня примут к ним в группу научно-исследовательского центра фирмы «Эксон» что-то делать.Еще в Вирджинии, на первой работе, я научилась нажимать на кнопки компьютера благодаря секретарше Клер, боявшейся дотрагиваться до компьютера, и часто просившей потрогать кнопки вместо нее, и я, овладев в совершенстве троганьем, похвасталась этим в резюме: «видела компьютер»!После формальностей и невероятно странного экзамена на инстинкты, составленного американсками психологами-умниками, я оказалась в брюхе, в сердце «акулы капитализма» или «империалистического слона» – в научном центре второй или первой по обороту бюджета, значительности, богатству, престижу фирмы мира.
Двери для вхождения в этот центр мировой геолого-химической-нефтяной науки открываются твоей фотографией, влитой в кусок пластика, а после вхождения обязательно прикрепленной к какой-нибудь части твоего наряда. У комсомольского значка, висящего на титьках, было свое место, а этот «хвостик», часто не зная, куда пристегнуть, свободно болтался у меня где попало. Входящего в здание встречает прекрасная мeксиканка, предлагающая кофе, угощающая улыбками, вместо сами знаете чего, в привычных советских учреждениях. Дальше – коридор с таким исходящим от пола сверканием, что идешь, как по зеркалу и можешь любоваться своим отражением в блеске отшлифованного паркета.
Взяли меня чем-то вроде подмастерья – носить папку за Яшиным начальником с нефтяными полями, вводя их в компьютер, распределяя по странам, размерам, структурам, на мировой карте. Начиналось все с Каддафи, у которого нефть шла из ушей, и «Эксоновский слон» в ней купался.
Меня поместили в отдельный кабинет и первым делом повели за всяким подспорьем для работы –в «коммунистическую» комнату, как я ее потом прозвала.
Берите все, что хотите! – Произнеся эти слова, мой руководитель вышел, оставив меня в нерешительности: куда я попала? И как это: «брать все, что хочешь»?
Громадный зал был заполнен разными разностями, виданными и невиданными, разложенными по полкам и столам. Никого в зале не было, и я все начала рассматривать. Тут было все для создания комфортабельных условий, чтоб заводились и приходили мысли извне, окруженные всем необходимым. Японские авторучки с шариками, с пупырышками, с бегающими перьями, с часами, с пружинками. Была разного вида «вода» – для исправления ошибок напечатанного и скопированного текста – вода для разбавления и затушевывания, специальная вода для промывания авторучек и головок печатных машин.
Клейкие ленты для склеивания разорванного, для обозначения, обматывания, перетягивания, натягивания, подтягивания. Бумага! Всех видов и всякого совершенства – разводная, прозрачная, полупрозрачная, белая-белая, линованная, с пятнышками, с узорами, текучая, лежачая, воздушная, крепдешиновая, сикось-накось перекошенная и междустрочная!
Поразили – бумажки для протирания очков. Смывают все, – не оставляя никаких иллюзий от розовых или голубых пятнышек на стеклах. Секрет приготовления этих бумажек хранится где-то в химическом отделении фирмы на 45-м этаже. Папки с гербами, папки неизвестного назначения, папки для хранения, подвешенные, лежачие. Конверты – от микроскопических до вмещающих тома, фломастеры. Карандаши. Салфетки. Перчатки. Коробочки. Баночки. Бантики. Завязочки.
Космeтические товары! – мыла, порошки, кремы, кисточки для подкрашивания.
Бери сколько хочешь и неси куда хочешь!? Календари с мраморными подставками, подвесные перелистывающиеся с местами для свидания и встреч. Часы, лампы, секундомеры. Весы для взвешиния всего на свете! Надо признаться, я растерялась и взяла только то, что, как казалось, мне полагается по моей должности.
Вернувшись, говорю Яше:
– Я почему-то не могла там ничего украсть! Казалось бы, советское воспитание?
– Много тебе платят, – ответил мне Яша.
Приходя в эту комнату, я всегда взвешивала – глушилa в себе свои «комунстические замашки» – подавляла тайный инстинкт. Вкус побеждал коммунизм.
«Звони, куда хочешь»! И я названивала, куда хотела. В год моего поступления «Эксон» был в самом «буме». Бум! Бум! Вел по всему миру, и я еще не стремилась уйти в свои тайники, и я еще не разочаровалась в коммунально-объединяющем общении, и у меня еще водились друзья, разбросанные по всему миру. На двигающемся стуле я ездила по своему кабинету взад и вперед, нанося, распределяя, раскрашивая нефтяные поля тоже по всему миру. Как их много наоткрывали! Черным золотом можно залить все человечество! Будет ли оно веселее и счастливее? За все человечество не отвечаю, а мне в «Эксоне» стало хорошо и весело.
В «Эксоне» все мужчины в форме и пиджаках, в галстуках, и с усами, как и полагается работникам фирменных учреждений. В кабинетах у всех висят дети с женами на фотографиях, подтверждающие моральность работающего. На «эксоновских» женщин запрещено смотреть как на предмет вожделения – за взгляд – уволен, и ни черного, ни зеленого, никакого золота не получишь, поэтому у мужчин, проходящих мимо, взгляд обращен в себя – ни блеска глаз, ни лукавого любопытства, ни интереса заинтересованности не прочтешь на их деловых лицах. И не представить, в каком виде разряжаются потом эти пружины, и каковы последствия этого прохождения мимо?!
Двери всех кабинетов должны держаться неприкрытыми, – чтоб кто где не притаился с чем-нибудь нехорошим – не отвлекался бы от главного искания-поиска истины? нефти? газа? любви?
На столах – ни соринки, ни мусоринки, ни пылиночки, ни папочки – только деловое оборудование и блеск, идущий от поверхности стола. Мебель и кабинеты распределены в зависимости от ранга и звания: залы с деревянно-зеркальной мебелью, с мягкими стульями и громадными окнами – для начальников; комнаты с деревянной мебелью и окнами – для подначальников; комнаты без окон и с железной мебелью – для оставшихся. Для самых-самых главных – отдельный этаж, я там не была, туда специальный доступ: со вторичным запуском своей фотографии в дырку; но в приоткрытую щелочку видела лежащие на полу коридора пушистые, услаждающие ноги ковры, чтобы они отдыхали от поднятия.
У меня был кабинет с железной мебелью, без окон – по моей должности.
Иерархическая лестница в «Эксоне» такая – представить почти невозможно; разнос, как у всего человечества, от моей позиции вниз еще тридцать пять, и вверх триста пятьдесят две или чуть больше. У каждой позиции есть еще определение – средний, старше среднего, наисреднейший; старший, старейший, наистарейший… По лестнице поднимаешься вместе с зарплатой к высшим формам обогащения и можно карабкаться до Эвереста, если хорошо ледорубом владеешь.
Месяцы первого года я сидела тихо и задумчиво в своем кабинете, стараясь скрывать свое неведение английского языка; но все равно заметили, и меня отправили изучать английский язык в Rice University, за счет времени и денег «Эксона», дополнительно обогащая аспирантов.Начав изучать английский у философа-аспиранта Лесли, я быстро превратила изучение языка, что довольно часто бывает, в радость обсуждения «у нас» – «у вас». «Америка» – «Россия» (американское равнодушие ко вкусу, русское добродушие и коварство, как из подобного всегда, неизбежно получается подобное), добрались мы и до марксизма. Хотя я не выучила английского, но зато в ходе наших бесед внесла сомнение в «левосторонние» побуждения моего нового друга, который, в свою очередь, дал мне почувствовать, что в «нефилософской» стране есть философы.
Тем временем как у меня в лексиконе появились два-три английский слова, в «Эксоне» стали заводиться «наши» – эмигранты, и началось взятие научно-исследовательского центра. Добавлю к этому, что правительство «Эксона» внесло указ об укреплении моральности: жене и мужу в одном отделе нельзя работать, и меня перевели в отдел геофизики, где я не только по-английски, но и по-русски ничего не понимала. Придя для первого знакомства с будущим начальником, я решила только улыбаться и все говорить, как меня Яша научил: согласна на любую работу, на любое обучение. Начальник тоже улыбался, но по каким причинам неизвестно, видимо, от предстоящего ухода на пенсию.
После того, как я получила от него задание – изучать прохождение, отклонение, отражение звуковых волн в разных средах, я перестала улыбаться. Тут же к Яше – и немедленно приступила к созданию своего незримого института – советников, консультантов из всех русскоговорящих людей.
Какие я подтянула силы?! У самого президента не было таких советников: Яша – академик всех наук, его друг Толя Каплан – звезда на геологической карте мире; Гоша Миркин – доктор технических наук, автор двадцати патентов, изобретатель; Айзик Перельман – главный ученый Молдавии по сейсморазведке; Леня Перловский – физик-теоретик из Новосибирска, защитивший диссертацию в Дубне по ядерным частицам; Боря Замский – ученый-физик из Минска, специалист по термодинамике, и два молодых математика, закончивших Ленинградский университет, Володя и Миша.
Мои знания физики ограничивались сдачей на втором курсе трех томов Фриша в обработке Лешки Орлова, сделавшего выжимки из тысяч страниц до одной маленькой книжечки, помещавшейся в руке. Остались жалкие клочки названий – закон Ома, преломление звука изучается при помощи чечевицы. Эхо и резонанс. Теперь же я должна была сконструировать прибор для изучения отражения звука и замерять затухание звука в разных средах.
Ультразвуковой источник, помещенный в скважину для определения встречных пород, издает звук, который теряется, и исчезает в скважине, заполненной глинистым раствором – «грязью», (mud, по-английски) наливаемой туда для охлаждения сверлящих оконечностей. Грязь затушевывает, затуманивает чистое отражение звука от пород, и мне нужно было исследовать, в какой грязи меньше всего происходит потеря звука – меньше всего затуманивания.
Какой только грязи у меня не было! Всех оттенков и консистенций – помимо обычных глинистых растворов, всем известных, красного и серого цвета, у меня были исключительно необычные химические грязи: нейлоновая, состоящая из мелких нейлоновых шариков, из полиморфных длинных молекул, из ядрышек, дисперсная, белая фарфоровая грязь, которая, застыв, дает настоящий фарфор, масляная грязь янтарного цвета, одна грязь была аметистового цвета – не было только брильянтовой.
Гоша Миркин был главным конструктором моей экспериментальной установки, названной им «муд-ило-аппарат». Он применил весь свой изобретательский ум (никому не нужный в стране победившего гегемона) для создания чертежей, по которым через несколько недель в мастерских «Эксона» была изготовлена установка, в которой плавала грязь и ездил ультразвуковой источник – пьезоэлектрический кристалл, принимающий и испускающий ультразвуки.
Кристалл издает невидимые мелкие-мелкие звуки, неслышные, и он же их принимает! Частота звука связана с его поиском: чем тоньше писк, тем выше частота, это всем известно, как в музыке, только тут все беззвучно, как флюиды. Выращивание такого кристалла происходит в каких-то немыслимых условиях сочетания – ума и денег. Редкий человек угонится за таким кристаллом.
Когда все было сконструировано, доставлено, установлено, я приступила к исследованию затухания, отражения, преломления звука в разной грязи. Звук в грязи! Этот звук должен был правильно проходить в породы, чтобы по корреляции его с гамма-радиоактивностью, определялась протекаемость нефти в различных пластах.
Всё русское обилие знаний было собрано, и «наши» окружили мою грязь заботой и вниманием, советами и любовью, и каждый мог оставлять на ней следы своего ума. Не боги горшки обжигают, говорят в народе, и я приступила к обжиганию грязи и изучению затуманивания.
(Продолжение следует)
