Самый знаменитый банкир мира Джон Пирпонт Морган говорил: «Не дам денег ни под какие гарантии. Я даю только под репутацию». Как раз полтора месяца назад такой случай произошёл в Хьюстоне – под репутацию хьюстонского Harris County Hospital District Foundation было сделано крупнейшее единоразовое пожертвование в 15 миллионов долларов семьёй Лестера и Сью Смит. О том, как становятся филантропами, которым доверяют распряжаться огромными суммами и судьбами других людей, и как живётся с такой огромной ответственностью, редакции на безупречном русском языке рассказала Исполнительный директор этого фонда Лиза Уитакер.
Я родилась в семье французского дипломата на Филиппинах. Мой отец восстанавливал французское посольство на островах; его предшественнику японские оккупанты отрубили голову. Там же родился мой брат. Потом мы на несколько лет вернулись во Францию, а затем поехали в Индию. Мне было четыре года, когда мы приехали в Калькутту. Я до сих пор помню тот ужас, который увидела там: люди и животные издыхали прямо на улице. Для меня, маленькой парижанки из приличного района, облегчение наступило тогда, когда папу через полгода перевели в Мадрас, теперь это город Чинай. Там я провела прекрасное, удивительное детство. Мамы в те времена не занимались детьми, их воспитывали няни. Мы привезли с собой гувернантку из Парижа, чтобы не утратить язык и культуру, но она сбежала. И нас оставили с индусами. Моя вторая индийская мама говорила по-тамильски. И я в детстве говорила сразу на трёх языках: по-французски, по-английски и по-тамильски. А потом меня в восьмилетнем возрасте отправили, к моему несчастью, в католический монастырь в индийских горах. Для меня, росшей на свободе, как Маугли, нравы строгих ирландских монашек с их неукоснительным соблюдением непонятных мне ритуалов, и привыкание к этим порядкам, и изолюция от дома были болезненными. Единственной отрадой были каникулы, когда я могла поехать домой и жить своей жизнью со своими любимыми животными. Я с четырёх лет в седле; управляться с лошадьми я научилась раньше, чем считать и писать.
Потом мы переехали в Англию, где меня опять определили в женский монастырь; проблеск счастья наступил в тринадцатилетнем возрасте, когда папу отправили Первым секретарём посольства Франции в Вашингтон. Это было начало шестидесятых. Америка открыла для меня другой мир, совершенно удивительный для девочки, выросшей буквально посреди индийских джунглей. Самым глубоким, потрясшим меня открытием стал балет. Им с упоением я стала заниматься в Вашингтоне. Меня, неплохо танцевавшую, приняли в балетное училище. Я закончила его. Однако из-за миниатюрной комплекции я не вписалась в существовавшие стандарты и не смогла построить профессиональную балетную карьеру. Поскольку я проявляла тягу к знаниям и обладала некоторыми способностями, то образование продолжила в университете.
Папу как раз перевели в Австралию, и я поступила в Мельбурнский университет. Но любовь к балету пылала во мне; я обожала всё, что с ним было связано. А поскольку лучше русского балета ничего не было и нет, то меня тянуло ко всему русскому. Особенно я гордилась своим русским прадедом, русскими корнями. В университете было много русских преподавателей, меня влекло к ним. Страсть ко всему русскому была так велика, что в ещё в Вашингтоне я приступила к самостоятельному изучению русского языка. Папа пытался меня образумить. Послушай, говорил он мне, мы тут, в Америке, в гостях, а русские – главные враги США на этом историческом этапе; ты, дочь дипломата, проявляешь бестактность, изучая русский язык; не забывай, что и с родной Францией отношения после нашего выхода из НАТО не самые радужные, поэтому, прошу тебя, не усложняй нам жизнь.
Сказать такое девушке-подростку и рассчитывать на понимание? Да интерес ко всему русскому распалился так, что я стала учить русский по самоучителям, читать всё подряд на русском языке. От педагогов я впитывала звучание русской речи. В общем, как Онегин, я всё-таки выучилась «чему-нибудь и как-нибудь». Добралась же к русской фонетике я через единственный доступный источник – грамзаписи Военного Краснознамённого хора. Я выучила все песни Советской армии – и пела их. Вот так формировался мой русский словарный запас и произношение.
В Мельбурне я сразу устремилась на русскую кафедру, где учились внуки белых эмигрантов из Китая и дети депортированных во время Второй мировой войны советских граждан. Пройдя летнюю школу, где я доучивала русский язык, сумела сдать экзамены, и меня таки взяли на эту кафедру на первый курс. К счастью, на третьем курсе преподавание велось полностью на русском языке, я усиленно налегала на него. Многие мои однокашники «засыпались» на экзаменах; я же прошла всё и успешно закончила университет; сразу после окончания мне посчастливилось найти работу в Западной Германии. Моим работодателем стала армия США, которая очень оценила знание двух «вражьих» языков – русского и французского. Там я опять встретилась с американским офицером, знакомым мне по Вашингтону; мы поженились и несколько лет спустя вернулись в США. К тому времени у меня уже было американское гражданство, полученное благодаря работе на армию. В Штатах я поработала на две «фабрики мысли» в Гарварде и в Институте Гоовера. Занималась я русской советской тематикой. Потом мужа отправили в командировку в Японию, где я достаточно быстро и прилично освоила японский язык. Потом мы ещё много ездили по миру.
Крах советской системы и распад Советского Союза застал нас в Сингапуре. Я никогда до того не бывала в СССР, хотя была связана с Россией через мой любимый балет – я ассистировала гастролирующим балетным труппам в качестве гида и сопровождающего лица. В конце восьмидесятых, на излёте перестройки, я впервые отправилась в Союз. Сложилось так, что я хотела помогать русским, и это моё желание привело меня в индустрию гуманитарной помощи. Была в штате Коннектикут некоммерческая гуманитарная организация, которая не давала людям в других странах пропасть от голода и отсутствия медикаментов – AmeriCares. Сначала я работала на них добровольцем, а в 1992 году меня назначили руководить программой оказания гуманитарной помощи бывшему Советскому Союзу. Но мы оказывали помощь всей Восточной Европе, стряхнувшей с себя коммунизм. Я возила грузы в Боснию и Хорватию. Из Сербии нашу миссию выгнал лично Радован Караджич. Я попросила у него разрешения пропустить медицинский груз страдающим людям в Тузлу. Этот бывший врач-психиатр сказал мне тогда: «Я не только не даю вам разрешения, я вас предупреждаю, что после отбытия последнего поезда из Белграда в 11 часов сегодня вечером я перестаю отвечать за вашу сохранность!» Что делать? Недвусмысленно сказано. Пришлось уехать. А груз пошёл и дошёл другим путём.
Была я и в Нагорном Карабахе, и в других проблемных местах. Мой самолёт был первым иностранным гражанским самолётом, приземлившимся в Моздоке для помощи Чечне: туда на ИЛ-76 я из Амстердама привезла гуманитарку и джипы для миссии ООН. Меня принимали российские военные и отряды МЧС. Генерал Шойгу мне тогда сказал: до границы с Ингушетией вас будут провожать наши бронетранспортёры, а вот дальше – это вы уж сами. Там мы и делали – ночью от Владикавказа до границы ехали под охраной, потом сами, без охраны, по неспокойным территориям, разгружались в местной больничке и обратно ехали сами, до границы, а там опять с экскортом бронетехники. Работали мы быстро, опасность осознавали, вели себя острожно, возвращались к утру к границе с Ингушетией, где нас ждал БТР. Вот нас и не поймали.
В России и странах СНГ пришлось повидать и пережить всякое. В Ханты-Мансийске разгружали самолёты прямо на льду, в пургу, при минус 45, а в Бухаре – в песках при плюс 45. Так что посчастливилось повидать настоящую жизнь, а не телевизионную картинку.
Я раздавала помощь в Москве в Бутырке и в Питере в Крестах. Незабываемо. Помню, в СПБ заходим в больницу ГААЗА для спецконтингента и идём через бесконечные решётки, входим в зал, где всё в клубах сизого дыма от махорки, и оттуда, как из потустороннего мира, выходят совершенно серые измождённые старики – люди, проведшие всю жизнь в ГУЛАГе. Помню, захожу там же в одну палату, там стоит много кроватей. Все пустые. Посреди палаты на кровати сидит мужчина, а все остальные пациенты, как маленькие воробышки, сиротливо жмутся на одной койке в углу. Как-то это всё странно выглядело. Это был какой-то важный главарь, вор в законе. Он со мной очень корректно и прилично побеседовал. Сообщил, что умирает от рака лёгких и что никогда отсюда не выйдет. Попросил нас передать привет одному человеку в Нью-Йорке, в Бруклине. С нами был один журналист из журнала Forbes, который делал статью об AmeriCares. Так ему стало дурно, когда мы оттуда вышли. Пришлось его вывести на воздух. Позже он таки набрался смелости и позвонил по данному авторитетом телефону в Нью-Йорке. Журналистское любопытство взяло вверх. Он позвонил и передал привет. Человек на том конце бросил трубку, его чуть не хватил инфаркт от ужаса – это было угрожающее предупреждение из того страшного мира за колючей проволкой.
Нахлебалась я горя с российской таможней, отказывавшейся растаможивать гуманитарную помощь без пошлин или сопутствующих таможенным процедурам взяток. Иногда груз портился на складах, но таможня упрямо не давала добро. Своим карманом эти люди порой дорожили больше, чем жизнями страдающих детей. Погубленную бессердечием гуманитарку приходилось потом сжигать и уничтожать – так сгинуло много миллионов долларов и чьи-то неспасённые жизни.
Мне довелось увидеть в России очень много. И через всё это я пронесла любовь к русскому балету. Журнал Ballet Review напечатал мою статью о народном артисте СССР танцовщике Кировского театра Юрии Соловьёве – Гагарине русского балета. Я работаю над историей этого трагически загубленного таланта. Я помогла его семье, вдове Татьяне Легат и дочери Алёнушке, выехать в США в 1990-х годах. Я стала крёстной матерью внука Соловьёва, тоже Юрия. С балетным критиком Джоелом Лобенталем мы работаем над книгой-альбомом о Юрии Соловьёве.
Сейчас я тружусь исполнительным директором фонда, помогающего людям малоимущим, зачастую вообще не имеющим никаких документов и легального статуса, но проживающим на территории графства Харрис, получать медицинскую помощь нашего «Облздрава» графства Харрис. Система медицинской помощи в США отличается от других стран, и разобраться в ней непросто. Люди, приехавшие сюда в поисках лучшей доли или по каким-либо другим причинам оказавшиеся в Хьюстоне, иногда просто погибают из-за незнания возможностей, которые им открывает благотворительность. Наш фонд получает пожертвования от людей, которые заработали большие деньги в Хьюстоне и теперь возвращают моральные долги жителям нашего города. Они предпочитают оставить таким образом и память о себе, и сделать свой душевный порыв адресным, помогая тем людям, которые окружали и окружают их каждый день на протяжении их деловой карьеры. Сейчас усилия направлены на пропаганду нашего фонда – ведь даже информированные репортёры телевидения не знают, что мы есть и что мы делаем. Всё, что нужно для получения медицинской помощи нашего графства через наш фонд – приехать в одну из наших поликлиник и оформить документы.
Наши результаты по количеству оказанной помощи и её качеству уже сопоставимы с лучшими госпиталями Хьюстона. Наша цель – обеспечить качественной медициной любого жителя Хьюстона. И мы делаем это.